Тексты для сочинений на ЕГЭ-2025

Подборка текстов с основного периода ЕГЭ-2025 по русскому языку.

29 мая.
На экзамене тексты могли быть в сокращённом и изменённом виде.


Текст 1 | Сочинение



(1)В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. (2)Оглянувшись в направлении, откуда слышался шорох, увидал в недалёких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. (3)Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. (4)Оглянувшись и видя, что я один без всякого оружия и знаками прошу подойти, он остановился. (5)Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал её себе на голову. (6)Папуас этот был среднего роста, тёмно-шоколадного цвета, с матово-чёрными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородою. (7)Весь костюм его состоял из тряпки шириною около 8 см, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикреплённой сзади к поясу, и двух тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетёной сухой травы. (8)За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зелёный лист, за другую на левой руке — род ножа из гладко обточенного куска кости, как я убедился потом. (9)Хорошо сложён, с достаточно развитой мускулатурой.

(10)Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он будет меня слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привёл его обратно в деревню. (11)На площадке я нашёл своих слуг, Ульсон и Бой меня искали и недоумевали, куда я пропал. (12)Ульсон подарил папуасу кусок табаку, с которым тот не знал, что делать, и, молча приняв подарок, заткнул его за браслет правой руки.

(13)Пока мы были среди площадки, из-за деревьев и кустов стали показываться дикари, не решаясь подойти и каждую минуту готовясь обратиться в бегство. (14)Они молча и не двигаясь стояли в почтительном отдалении, зорко следя за движениями путешественников.

(15)Так как они не трогались с места, я должен был каждого отдельно взять за руку и притащить в полном смысле слова к нашему кружку. (16)Наконец, собрав всех в одно место, усталый, сел посреди них на камень и принялся наделять разными мелочами: бусами, гвоздями, крючками для ужения рыбы и полосками красной материи. (17)Назначение гвоздей и крючков они, видимо, не знали, но ни один не отказался их принять.

(18)Так как солнце уже село, я решил, несмотря на интерес первых наблюдений, вернуться на корвет, вся толпа проводила меня до берега, неся подарки: кокосы, бананы и двух очень диких поросят, у которых ноги были крепко-накрепко связаны и которые визжали без устали; всё было положено в шлюпку. (19)В надежде ещё более укрепить хорошие отношения с туземцами и вместе с тем показать офицерам корвета моих новых знакомых, я предложил окружившим меня папуасам сопутствовать мне к корвету на своих лодках.

(20)После долгих рассуждений человек пять поместились в двух лодках, другие остались и даже, казалось, усиленно отговаривали более отважных от смелого и рискованного предприятия. (21)Одну из лодок я взял на буксир, и мы направились к «Витязю». (22)На полдороге, впрочем, и более смелые раздумали, знаками показывая, что не хотят ехать далее, старались отдать буксир, между тем как другая, свободная лодка быстро вернулась к берегу. (23)Один из сидевших в лодке, которую мы тащили за собою, пытался даже своим каменным топором перерубить конец, служивший буксиром. (24)Не без труда удалось втащить их на палубу: Ульсон и Бой почти что насильно подняли их на трап.

(25)На палубе я взял «пленников» под руки и повёл; они от страха тряслись всем телом и не могли без моей поддержки держаться на ногах, полагая, вероятно, что их убьют. (26)Между тем совсем стемнело, был принесён фонарь, и дикари мало-помалу успокоились, даже повеселели, когда офицеры корвета подарили им разные вещи, угостили чаем, который они сразу выпили. (27)Несмотря на такой любезный приём, они с видимым удовольствием и с большою поспешностью спустились по трапу в свою лодку и быстро погребли обратно к деревне.

(По Н.Н. Миклухо-Маклаю*)

* Николай Николаевич Миклухо-Маклай (1846-1912) — российский этнограф, антрополог, биолог, путешественник и просветитель.


Текст 2 | Сочинение



(1)Однажды Александр Иванович Куприн в разговоре о великом Льве Николаевиче Толстом выразился таким образом: «Старик нас всех обокрал: за что ни возьмёшься — уж им написано». (2)Шутливость замечания этого очевидна, и всё-таки так велико, так разнообразно художественное наследие Толстого, так разносторонне, на протяжении полувека изображена им жизнь русского общества, что, заменив слово «обокрал» словом «предупредил», приходится согласиться с А. И. Куприным по существу дела.

(3)Толстым не оставлено без внимания ни малейшее душевное движение человеческое. (4)Читая «Анну Каренину», с изумлением, с подавленностью убеждаешься, что здесь изображена главным образом вся русская жизнь того времени, вся русская душа в её целом, а уж затем, в огромном узоре этом, в этой сплошной толпе лиц, страданий, судеб, уделяешь необходимое внимание собственно романтической интриге.

(5)Толстой как художник является демократом в самом возвышенном значении этого слова. (6)Он демократичен, как солнце. (7)Сила и равномерная страстность художественного проникновения одинакова у него для мужика и царя, пьяницы и священника, светской дамы и простой русской женщины. (8)Одно прикосновение творческого внимания Льва Николаевича делает всех людей одинаково
прозрачными. (9)Толстой, как никто, совершенно лишён оттенков отношения к своим персонажам в смысле их социального положения или рода их деятельности.

(10)У него отсутствуют (чего не избегали подчас крупнейшие таланты) социальная мистика и социальная обывательская щепетильность. (11)Он пленительно суров и бесцеремонен в раздевании душ.

(12)Страсти, заблуждения, страдания, удовольствия и подлости человеческие вытекают из одних и тех же духовных явлений, причём кого бы он ни описывал: князя или полудикого черкеса, казака или Николая I. (13)Благодаря великой простоте выражения, описания человеческих жизней со всеми их внутренними пружинами читатель неизменно убеждается в тождественности духовной основы всех людей и вместе с Толстым видит, как жалки все ухищрения, все разделения, искусственны все различия одежд, званий, чинов, занятий. (14)Вообще человек, а не человек именно такой-то изучается и понимается читателем в книгах великого писателя.

(15)Особенность художественного таланта Л. Н. Толстого, его эта беспощадная сила реального изображения в связи с огромной любовью к жизни во всех видах её и окрасках, его плодовитость и ревнивое отношение к каждому слову, имевшее целью наибольшую, совершеннейшую полноту впечатления, сделали то, что действительно после Толстого осталось немного (если только осталось) в жизни, почему-либо не охваченного его волшебным пером.

(16)Без преувеличения можно сказать, что жизнь и творчество Толстого равны силой своей целой революции. (17)Тот возвышенный демократизм художника, о котором упомянули мы выше (кстати, единственно истинный демократизм), из года в год, из поколения в поколение оставляя свой мощный след в читательских массах, привёл к тому, что слова «Толстой», «толстовство» стали синонимами гуманности, возвышенного отношения к жизни, человечности и самоусовершенствования.

(18)Сама жизнь Толстого, столь удивительная и сложная, является одним из наиболее глубоких и ценных его произведений. (19)Он был близок к природе и звал к ней. (20)Вспоминая Толстого, в сущности, вспоминаешь Россию, народ, общество, исторические их судьбы, вспоминаешь даже всю русскую литературу.

(21)Толстой — это Россия. (22)Россия в настоящее время остро нуждается в Толстом. (23)Её лик преображается. (24)Потому-то хорошо и нужно всем нам вспомнить от Л. Н. Толстого о том, какая она, эта Россия, в своём духе и сущности, в целях своих и силах, чтобы, оглянувшись на великое и прекрасное, идти вперёд с надеждами и верой в лучшее.

(По А. Грину*)
* Александр Степанович Грин (1880—1932) — русский писатель, автор философско-психологических произведений с элементами фантастики. В числе самых известных его книг — «Бегущая по волнам» и «Алые паруса».


Текст 3 | Сочинение



(1)В нашем доме живёт мальчик. (2)Мы познакомились с ним, когда я выносил во двор оставшиеся после ремонта провода и изоляторы. (3)У него загорелись глаза. (4)Он забрал у меня всё. (5)А потом как-то мне понадобился напильник, и я пошел к нему. (6)С тех пор всегда обращаюсь к нему, когда мне нужна техпомощь. (7)В одной из двух комнат маленькой квартиры оборудован его рабочий уголок. (8)С потолка спускаются авиационные модели. (9)И вентилятор у него на столе самодельный. (10)А под столом бегает фантастический вездеход собственной конструкции.

(11)Родители относятся с уважением к техническим поискам сына. (12)На него не кричат, когда он приносит домой шурупы, гайки, обрезки жести. (13)Ему не говорят: «(14)3ачем мусору натаскал!». (15)Родители понимают: для него это не мусор. (16)Без этого он не сумеет мастерить машины. (17)Как знать, может быть, и создавать своё будущее!

(18)Не всякая семья может пойти навстречу желаниям и интересам ребёнка. (19)Родители великого английского ученого Фарадея отдали его в ученики к переплётчику потому, что не имели возможности дать ему образование по способностям, да и просто не могли понять, к чему стремится их сын. (20)Но когда высокообразованные и обеспеченные люди, какими были родители замечательных русских биологов Ковалевских, сделали всё, чтобы помешать детям заниматься естественными науками, они поступили так не потому, что не имели возможности дать им естественнонаучное образование, а потому, что считали: детям не пристало самим определять выбор своего пути.

(21)Фарадею не в чем было упрекнуть своих родителей. (22)А вот Ковалевским, вероятно, было в чём своих родителей упрекнуть!

(23)Мы тревожимся, когда наши дети сдают экзамены. (24)Но ведь и нам не следует забывать о трудном экзамене, который мы держим перед своими детьми, помогая или не помогая им правильно определить свой путь, объясняя или забывая объяснить, как в выборе этого пути сливаются ответственность человека перед собой и перед обществом.

(25)Выбор пути начинается, когда ребёнок строит свою первую модель, он рисует свой первый рисунок, впивается в одну книгу и отбрасывает другую, когда он первый раз присматривается к тому, что делаете вы и как вы это делаете.

(2б)В записной книжке Чехова есть такие строки: «(27)Бездарный учёный, тупица, прослужил 24 года, не сделав ничего хорошего, дав миру десятки таких же бездарных узких учёных, как он сам. (28)Тайно по ночам он переплетает книги — это его истинное призвание…». (29)Горечь этих строк вызвана не одной лишь судьбой человека, ошибившегося в выборе пути. (30)Не горше ли была для Чехова мысль о тех, перед кем этот мнимый учёный представал как деятель науки? (31)Безоговорочно и беспощадно решил Чехов эту тему в образе Серебрякова из пьесы «Дядя Ваня». (32)Чехов сказал о нём: «(33)…Старый сухарь, учёная вобла… ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве».

(34)Нередко человек, выбирая профессию «без любви», выбирает её и «по расчёту».
(35)По расчёту в самом прямом смысле этого слова.

(36)Люди, равнодушные к своему делу, часто оказываются отнюдь не равнодушными к «приданому», которое это дело может принести.

(37)Когда человек не любит свою профессию, за такой «брак без любви» расплачиваются не только он сам, но и его близкие. (38)Человек, берущийся не за свое дело, редко приносит людям пользу, и очень часто — вред.

(По С.Л. Львову)


30 мая.


Текст 4 | Сочинение



В обед я сидел у окна в нашей избе и поджидал Серёжку с Лешкой. Они должны были принести из кухни обед. Мы съедали наше варево в доме, это давало возможность подкормить хозяев. Так делали почти все. Я сидел один в избе, Васька ещё не появлялся, — видно, заигрался где-то с ребятами, я скучал по нем. Ни тёти Груни, ни дяди Яши тоже не было. Лешка освободил меня сегодня от очередного дежурства и не в очередь пошёл за щами. Рука моя всё-таки давала себя знать, и на работе я ещё ворочал с трудом. Я сидел у окна, смотрел на деревенскую улицу, лежавшую передо мной, и думал, что, слава богу, наша работа подошла к концу. Было приятно видеть бесконечно ровную линию наших контрэскарпов, их трёхметровую ширину и страшную глубину, их насыпи и зализанные закраины, — работа была отличная, мы сознавали это и гордились своим трудом.

Всё это было ещё более приятно и потому, что вейсмановская версия подтверждалась и шли усиленные разговоры о том, что сюда со дня на день, с часу на час придут наши части и встанут здесь защищать Москву. Здесь, у сделанных нами рубежей. Да, время приходить нашим, самое время!

В эту минуту я увидел, что через мостик, осторожно ступая, идёт Лешка, держа в одной руке дымящиеся котелки, а другой прижимая к груди полкирпичика хлеба. Я помахал ему из окна, и он широко улыбнулся и кивнул головой. Я вышел к нему навстречу и помог донести котелки. Мы поставили еду на стол, положили по углам алюминиевые ложки.

Я сказал:

— А Серёжка где?

Лешка мотнул головой:

— Следом идёт.

За окном послышался треск моторов. Я кинулся к окну. По улице шла танкетка, за ней другая, за той третья. Я обернулся к Лешке и сказал, улыбаясь:

— Ну, кажется, наши пришли!

Лешка тоже прильнул к окошку. Теперь уже было лучше видно, первая танкетка подошла ближе к нам. Вдруг она остановилась, не доходя до нашей избы метров пятнадцать, развернулась и пристроилась задом к огородному плетню. Тотчас из короткого ствола её пушки вылетел белый дымок, раздался выстрел, и возле красного флага нашего штаба на той стороне взлетели вверх щепки, пыль и дым. В эту страшную минуту мы, наверно одновременно с Лешкой, увидели чёрный крест на боку танкетки — такой же мы видели на фюзеляжах самолётов.

Всё это происходило очень быстро и не сразу дошло до сознания. Из-за танкетки вышел длинный фриц. Он двигался в сторону нашей избы. Через плечо его неряшливо висел автомат. Мы замерли. Фашист шёл к нам. Навстречу ему бежал через мост Серёжа Любомиров. Он что-то кричал скривлённым набок ртом и бежал на немца, высоко замахнув через правое плечо лопату. Немец остановился, расставив ноги, и смотрел на него, — глаза его ничего не выражали, они были тусклые, задёрнутые плёнкой, как на плавленом олове. Видно, не раз уже на него бросались безоружные люди, и немец знал, что ему делать. Он ждал удобного момента.

Серёжка бежал на немца, и, когда он уже почти добежал, тот небрежно шевельнул автоматом. Я услышал очень короткое та-та. Немец отступал, пятился, а Серёжка всё бежал на него с лопатой, но я уже видел, что Серёжки нет, что он уже мёртв, что это бежит одна неутомимая Серёжкина ненависть, которая не умирает.Лешка схватил меня за руку и дёрнул за собой. Мы выбежали на задний двор и легли на землю.

— За огород, — прохрипел Лешка, — под плетень, а там вырвемся.

Я пополз за его сапогами по мокрой, грязной земле, а позади слышались выстрелы; пушки работали исправно, чередуясь. Мы ползли, не оборачиваясь, бежали, а немец бил по красному флагу нашего штаба. Там сейчас было много народу, много наших друзей, они собирались сейчас похлeбать горячих щей, а немец крыл их без пощады хладнокровным огнём, а мы с Лешкой всё ползли, проползли под плетень и ещё ползли, а потом встали и побежали за деревню. Минут через пятнадцать мы достигли леса. Мы остановились.

Я сказал:

— Откуда, откуда они?
— Десант, верно, — сказал Лешка, — перелетел, гад. Целый месяц строили. А он и воевать не стал... перелетел и высадился. Опоздали наши-то...

Лешка задёргал губами и заплакал.
— Пойдём, Лешка, — я тронул его за плечо, — надо отходить.

Он пошёл за мной покорно, как мальчик, и огромным, грязным своим кулаком утирал глаза. Надо было спасаться, бежать от верной и бесполезной смерти, дорваться до Москвы, получить оружие и вернуться, вернуться во что бы то ни стало! Нельзя было оставлять эти места, — в эту землю была вбита наша душа, наша вера в победу, слишком близкие люди остались там за нашими плечами у домика с красным флагом.

Меня всего жгло. Слава богу, никто не видел, как мы шли вдвоём с Лешкой и ревели. Я ковылял впереди, Лешка за мной. Мы шли напрямик через лес примерно с полчаса и ушли версты за две, потому что выстрелы стали тише, и здесь нам показалось гораздо безопасней.

— Что теперь? — сказал я. — Дальше что?
— Кабы знать, куда идти.
— Ищи дорогу, — сказал я, — ищи, Лешка.
— Надо искать, да, — сказал он, — а то заплутаем, как бы в обрат не наскочить...
— Левей надо.
— Верно, и я так помню. Там много дорог должно сходиться, помнишь? Когда сюда шли, я запомнил.

А я ничего не запомнил, я тогда не обращал внимания на дороги. Я горожанин, и не было у меня этой привычки. Я сказал:

— Теперь ты иди впереди, Лешка.

Он прошёл мимо меня вперёд, и я побрёл за ним.

(В.Ю. Драгунский)


Текст 5 | Сочинение



С детских лет одна страсть завладела мной - любовь к природе. Временами она приобретала такую остроту, что пугала моих близких. Когда я возвращался осенью в гимназию из Брянских лесов или из Крыма, у меня начиналась жестокая тоска по прожитому лету. Я худел на глазах и не спал по ночам. Я скрывал это свое состояние от окружающих. Уже давно я убедился, что, кроме недоумения, оно ничего не вызывает. Это было как раз то «несерьезное», что, по мнению близких, коренилось во мне и мешало мне жить.

Как я мог объяснить им, что в этом моем ощущении природы было нечто большее, чем удивление перед ее Совершенством, что это было не бесцельное любование, а сознание среды, без которой человеку нельзя работать в полную меру сил. Люди обычно уходят в природу, как в отдых. Я же думал, что жизнь в природе должна быть постоянным состоянием человека.

Я вспомнил об этом сейчас потому, что осенью 1914 года я с особой остротой испытывал чувство содружества с природой. Она тоже была поставлена под удар войны, но не здесь, в Москве, а там, на западе, в Польше, и от этого любовь к ней становилась сильнее и все больше щемила сердце.

Я смотрел, как дым из трубы «паровичка» обволакивал желтеющие рощи. По вечерам за ними слабо горело голубоватое зарево Москвы. Видение этих подмосковных рощ вызывало множество мыслей о России, Чехове, Левитане, о свойствах русского духа, о живописной силе, таившейся в народе, его прошлом и будущем, которое должно быть и, конечно, будет совершенно удивительным. Дома уже все спали. Даже в комнате Захарова было темно. Я лег у себя на полу. Слабый фонарный свет падал в комнату.

Я лежал и думал о больном наборщике из Кашина. Мысли эти не вызывали у меня горечи, а, наоборот, спокойствие. По стране и таланты! Сколько их, этих талантливых людей, по городам и селам России знает! Десятки или сотни тысяч? Сколько ума, выдумки, «золотых рук» они приложили к тому, чтобы обрядить, обогатить, воспеть и прославить свою страну.

Наборщик, конечно, прав. С русским языком можно творить чудеса. Нет ничего такого в жизни и в нашем сознании, что нельзя было бы передать русским словом. Звучание музыки, спектральный блеск красок, игру света шум и тень садов, неясность сна, тяжкое громыханье грозы, детский шепот и шорох морского гравия. Нет таких звуков, красок, образов и мыслей - сложных и простых, для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения.

Легко думать по городским ночам, когда с товарных станций, с запасных путей и вокзалов доносятся гудки паровозов да изредка прогремит по булыжной мостовой извозчичья пролетка.

(По К.Г. Паустовскому)


Текст 6 | Сочинение



Но еще не отгремели крики и аплодисменты, как становится ясно, что случилось страшное несчастье. На одном из канатов-лямок, за которые солдаты перед взлетом удерживали шар на земле, теперь явственно видно: висит человек!

Немедленно по толпе бежит догадка: один из солдат не успел выпростать ноги из канатной лямки и его подняло вместе с шаром. На фоне светлого летнего неба шар поднимается все выше и выше, неся двоих: один стоит в гондоле шара, другой висит на канатной лямке.

Только что было шумно, радостно, люди кричали, аплодировали. Сейчас словно громадной крышкой прикрыло весь крут, на котором стоит толпа, и все замолкло. Люди стоят, как оглушенные неожиданностью несчастья, молчаливые, растерянные.

Что будет?

Затем сразу вспыхивают споры, догадки, предположения. Все разговаривают друг с другом, как знакомые. Каждый хочет услышать от другого что-нибудь ободряющее, утешительное.

— Папа, — шепчу я, — Древницкий не может спуститься с шаром обратно?
— Не может. Шар-то ведь неуправляемый. Не Древницкий его ведет куда хочет, а шар несет Древницкого по ветру...
— Ничего с Древницким не случится! — очень уверенно и громко говорит рядом с нами какой-то господин в элегантной шляпе-котелке, надетой чуть-чуть набок.
Немедленно вокруг него образуется кольцо людей.
— По-вашему, все кончится благополучно?
— Для Древницкого? Конечно! Сейчас он спустится с парашютом, и все будет отлично.
— Вы думаете, Древницкий спустится с парашютом?
— А как же иначе! — говорит шляпа-котелок. — Ведь он понимает не хуже нас с вами, что не воспользоваться сейчас парашютом — это же верная смерть! Нет, он спустится с парашютом!
— А солдат? - спрашивает папа, и я слышу по голосу, как он волнуется.
— Ну, солдату, конечно, аминь! — спокойно заявляет шляпа-котелок. — Древницкий спустится с парашютом, из шара вытечет последний воздух, и солдат загремит на землю. С такой высоты, представляете?
— Значит, вы думаете, Федор Викторович, — спрашивает папа (он, оказывается, знает шляпу-котелок), — вы думаете, Древницкий бросит солдата на произвол судьбы? Погибай, мол, да?
— А конечное дело так! — раздается знакомый голос, — и в группе людей, окружающих Федора Викторовича, мы видим Владимира Ивановича Шабанова. Мы не видели его с самого 1 мая, когда они поссорились с папой. Сейчас Шабанов смотрит на папу злыми глазами, хотя обращает свои слова не к нему, а к Федору Викторовичу.
— Правильно рассуждаете, Федор Викторович! Спасти солдата Древницкий все равно не может, а себя спасти может, если спустится с парашютом. Он это и сделает. Своя, знаете, рубашка ближе к телу... — заканчивает Шабанов со смешком.
Тут папа говорит, ни к кому не обращаясь:
— Есть две отвратительные поговорки: "Моя хата с краю!" и "Своя рубашка ближе к телу!" Если бы все думали так, человечество до сих пор жило бы в пещерах, одевалось в звериные шкуры и разговаривало ударами дубины!
В группе вокруг нас смех, сочувственный папе.
— Правильно! — говорит какой-то человек, пожимая папе руку. — Правильно, доктор!
— А в Древницкого я верю! — продолжает папа. — Он героический человек, он не станет усыплять свою совесть обывательскими поговорочками... И вон — смотрите! — шар еще виден, маленький-маленький, как булавочная головка... А никто с него с парашютом не спускается!

Проходит еще минута, другая, — булавочная головка совсем исчезает из виду.
— Ну, друзья мои, — обращается к нам папа, — мне пора в госпиталь. А вы как? Я вам советую — побудьте здесь, в саду, еще часок-другой. Здесь раньше всего станет известно, что с Древницким. Я из госпиталя тоже приеду сюда, к вам. Дома-то ведь мы от одной неизвестности истомимся!

Мы остаемся в саду. Юлька дремлет на скамейке — она все-таки пережила большое волнение, настолько сильное, что даже начала ходить. Сейчас она от всего этого скисла, и заснула, положив голову на колени Анны Борисовны. Мы все тоже молчим.
Большинство зрителей остались, как и мы, в Ботаническом саду:дожидаться известий о Древницком и солдате.
Ожидание тянется мучительно. Время от времени происходит ложная тревога, как на вокзалах, когда кто-нибудь кричит: "Идет! Поезд идет!" — и все бросаются подхватывать свои узлы и чемоданы. Так и тут: где-то кто-то что-то выкрикивает, все устремляются туда, а оказывается - одни пустяки. О Древницком и о солдате ни слуху ни духу. Как в воду канули.

Приезжает папа, сидит с нами, тоже томится.

И вдруг крик:

— Подъехали! Подъехали!
— Идут сюда!

Появление Древницкого и солдата вызывает целую бурю криков и аплодисментов. Их ведут на веранду ресторана. Сквозь толпу к папе протискивается какой-то человек:

— Доктор, пожалуйста, посмотрите, что с Древницким... Пожалуйста, за мной, на веранду... Пропустите, господа!
Толпа расступается, папа идет на веранду ресторана, ведя за руку меня. Я иду за папой, ничего не видя, кроме Древницкого.
— Спасибо, доктор, — говорит папе Древницкий, — у меня пустяки, ссадины..А вот спутнику моему, солдату Путырчику, нужна помощь.

У Путырчика все цело, ничего не сломано, не вывихнуто, но он какой-то странный. Неподвижный взгляд, как бы отсутствующий... Смотрит в одну точку. Он не сразу откликается даже на свою фамилию и будто не понимает, что ему говорят.

— Путырчик, друг, — говорит Древницкий, — на, выпей — душа оттает...
Путырчик осушает рюмку, утирает губы краем ладони, но не становится ни веселее, ни живее.
— А как я тебе кричал, когда мы летели, помнишь?
Путырчик, помолчав, отвечает:
— Ваше благородие до мене кричали: "Держись крепчай! Не отпускай вяровку! Держись крепчай, а то пропадешь..."
— И ты держался?
— А як же ж! Сказано було: "Держись крепчай",— я и держусь...
Путырчика увозят в казарму.
— Плох он, доктор? — спрашивает Древницкий.
— Не очень хорош, — соглашается папа. — Может, отойдет, конечно... Но, видно, потрясение было чрезмерным.

Пока папа смазывает йодом и перевязывает ссадины на его руках, Древницкий рассказывает, что с ними произошло. Когда Древницкий обнаружил, что на петле висит солдат, он испугался, как бы солдат не выпустил из рук каната: он бы тогда сразу грохнулся на землю. Оттого он и кричал солдату все время: "Держись крепче, не то пропадешь!"

— Даже голос сорвал кричавши! — шутливо жалуется Древницкий.

Потом, когда из шара вытек весь воздух, пустая оболочка шара, похожая на выжатый лимон, стремительно падая, понесла их на землю. Вот тут им повезло: оболочка шара упала на деревья пригородного леса. Только это их и спасло...

— Честно говоря, — признается Древницкий, — я сегодня живым остаться не чаял!
— А почему вы не спустились с парашютом?
— Бросив солдата?! — в голосе Древницкого звучит удивление. —Бросив его одного на верную смерть?
И, помолчав, добавляет:
—Нет. Я так поступить не мог.

(По А.Я. Бруштейн)


Текст 7 | Сочинение



(1)Дети приходят в школу с открытой душой, с искренним желанием хорошо учиться. (2)Малыша пугает даже мысль о том, что на него могут смотреть как на лодыря или неудачника. (3)Желание хорошо учиться – красивое человеческое желание – кажется мне ярким огоньком, озаряющим весь смысл детской жизни, мир детских радостей. (4)Этот огонек, слабый и беззащитный, ребенок несет вам, учителю, с безграничной доверчивостью, и если вы не замечаете детского желания, значит, вам недоступно волнующее чувство ответственности за настоящее и будущее своих воспитанников. (5)Этот огонек легко потушить неосторожным прикосновением к детскому сердцу – резким словом, вызвавшим обиду, или же равнодушием. (6)Живительным воздухом для слабенького огонька жажды знаний является только успех ребенка в учении, только гордое осознание и переживание той мысли, что я делаю шаг вперед, поднимаюсь по крутой тропинке познания.

(7)Напрасный, безрезультатный труд и для взрослого становится постылым, отупляющим, бессмысленным, а ведь мы же имеем дело с детьми. (8)Если ребенок не видит успехов в своем труде, огонек жажды знаний гаснет, в детском сердце образуется льдинка, которую не растопить никакими стараниями до тех пор, пока огонек опять не загорится (а зажечь его вторично – ой как трудно!); ребенок теряет веру в свои силы, застегивается, образно говоря, на все пуговицы, становится настороженным, ощетинивается, отвечает дерзостью на советы и замечания учителя. (9)Или еще хуже: чувство собственного достоинства у него притупляется, он свыкается с мыслью, что ни к чему не имеет способностей. (10)Сердце охватывает гнев и возмущение, когда видишь такого равнодушного, безропотного ребенка, готового терпеливо слушать хоть целый час назидания учителя, абсолютно безразличного к словам товарищей: ты отстающий, ты останешься на второй год… (11)Что может быть безнравственнее, чем подавить в человеке его чувство собственного достоинства!

(12)От того, как ученик относится в годы детства и отрочества к самому себе, каким он видит себя в мире труда, в огромной мере зависит его моральный облик.

(13)В среде педагогов сейчас можно нередко услышать разговоры о поощрении и наказании. (14)Рождаются и умирают, как однодневные мотыльки, заманчивые теории… (15)А между тем самое главное поощрение и самое сильное (но не всегда действенное) наказание в педагогическом труде – это оценка. (16)Это наиболее острый инструмент, использование которого требует огромного умения и культуры.

(17)Чтобы иметь право пользоваться этим инструментом, надо прежде всего любить ребенка. (18)Не говорить ему о своей любви, а выражать любовь в заботе о нем.

(В.А. Сухомлинский)


Текст 8 | Сочинение



Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.

К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже на каток с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его — на столе, сумка брошена у порога — все не на месте, вразлад.

И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко — хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…

Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит:

— Люди добрые! Спасите!

Конечно, все просыпаются — и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое:

— Простите Христа ради! Простите!

И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.

Приезжала баба Дуня — и взрослые, считай, ночь напролет не спали.

Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние и летние каникулы, на октябрьские праздники да майские.

Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с местными ребятами, — словом, не скучал.
Баба Дуня радовалась. И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел не видя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке, в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:

— Завтра на рыбалку! Берш за мостом берется. Дуром!
— Это хорошо, — одобрила баба Дуня. — Ушицей посладимся.

Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку.

— Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.
— С вениками правда плохо, — согласилась баба Дуня. — До трех рублей на базаре.
Гриша рассмеялся:
— Я про рыбу.
— Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…
Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги — через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:
— Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.
За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:
— Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.
Гриша отмахивался:
— Я, бабаня, ничего не слышу. Сплю мертвым сном.
— Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.
Заснули быстро, и баба Дуня, и внук. Но среди ночи Гриша проснулся от крика:
— Помогите! Помогите, люди добрые!
Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.
— Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял?
И смолкла.

Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:

— Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… — баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала:
— Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! — имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.
Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.
— Бабаня! Бабаня! — позвал он. — Проснись…
Она проснулась, заворочалась:
— Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.
—Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.
— На сердце, на сердце… — послушно согласилась баба Дуня.
— Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.
— Лягу, лягу…

Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка, — это отец.

В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:

— Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… — бормотала баба Дуня. — Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! — закричала она. — Хучь мешки отдайте! Мешки! — и рыдания оборвали крик. Гриша вскочил с постели.
— Бабаня! Бабаня! — крикнул он и свет зажег в кухне. — Бабаня, проснись!
Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы.
— Бабаня… — охнул Гриша. — Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон.
— Плачу, дура старая. Во сне, во сне…
— Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон — неправда. Ты вот проснулась, и все.
— Да это сейчас проснулась. А там…
— А чего тебе снилось?

Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.
— А зачем тебе желуди?
— Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.
— Бабаня, тебе это только снится или это было? — спросил Гриша.
— Снится, — ответила баба Дуня. — Снится — и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись…

Гриша ушел, и крепкий сон сморил его, или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.
За обедом баба Дуня горевала:
— Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.
— Бабаня, в голову не бери, — успокаивал ее Гриша. — Высплюсь, какие мои годы…

Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.

За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.

— Потеряла… Нет… Нету карточек… — бормотала баба Дуня еще негромко. — Карточки… Где… Карточки… И слезы, слезы подкатывали. Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял — топнуть. Чтобы уж наверняка.
— Хлебные… карточки… — в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.

Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:

— Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? Ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите, — настойчиво повторял он. — Все целые, берите…

Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:
— Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек… По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.
— Не надо плакать, – громко сказал он. — Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать, — говорил он, словно приказывал. — И спите спокойно. Спите.
Баба Дуня смолкла.

Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя.

— Документ есть, есть документ… вот он… — дрожащим голосом говорила она. — К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.
Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.
— Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.
— Документ есть! — выкрикнула баба Дуня.
Гриша понял, что надо брать документ.
— Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.
— Правильный… — облегченно вздохнула баба Дуня.
— Все сходится. Проходите.
— Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.
— Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.

Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет.

Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял —ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.

(по Б.П. Екимову)


Текст 9 | Сочинение



Коля простоял у двери с дощечкой «Детская музыкальная школа» несколько минут. Лёня звал его идти вместе с ним, но Коля отказался. Он стеснялся Евдокии Петровны и вообще ещё не знал, пойдёт ли.

Но в последнюю минуту он решил идти. Интересно всё-таки, почему его позвали! Лёня на этот счёт ничего не мог сказать.
Он простоял бы у дверей, наверно, ещё долго, а может быть, и ушёл совсем. Но к двери подошла какая-то маленькая девочка с мамой, и Коле стало неловко стоять так. Он вошёл: вслед за девочкой и остановился.

— На концерт? — спросила полная, добродушная женщина, сидевшая у дверей.
— На концерт, — ответил Коля, вытаскивая из кармана письмо в голубом конверте. — Мой товарищ играет.
— А, проходи, проходи, — сказала женщина. — Вон туда, в зал. Иди скорей, сейчас начинают!

Войдя в зал, Коля сел в заднем ряду, на крайнем стуле. На него больше не обращали внимания, и он потихоньку огляделся. Ему понравился светлый зал, уставленный цветами. Было, правда, слишком много маленьких ребятишек и особенно девочек, но были и взрослые ребята — и Лёня среди них.

Игру малышей он слушал не очень внимательно. Но один мальчуган, чуть побольше их Пети, играл что-то очень ловко и решительно — это ему понравилось.

Некоторые девочки тоже играли как будто неплохо, но он почти не смотрел на них и слушал нехотя.

Но вот смуглый, небольшого роста учитель, объявляющий, кто сейчас будет играть, назвал Лёнину фамилию, и Коля весь встрепенулся. Ему вдруг стало очень страшно за друга: что, если он осрамится, забудет? Может, не выучил?

И тут впервые Коля подумал с сожалением: не надо было вчера звать Лёню гулять.

А Лёня уже вышел к роялю и через головы всех посмотрел в конец зала, на Колю.

Он стал настраивать скрипку, и Коля сразу отметил, что он настраивал сам, не то что малыши и девочки, которым настраивал учитель. С этой минуты Коля весь превратился в слух и зрение и замечал и слышал всё.

Вот пианистка закончила вступление, и Лёня начал играть. Вот как он играет — не чета девчонкам! Смело, звучно — наверно, даже на улице слышно. И как это у него получается? До чего же ловкие у него руки! А пальцы как быстро бегают по струнам!

Коля никогда не думал, что у его друга такие ловкие руки. И как здорово он играет! Дома он никогда не слушал его. Если он заставал Лёню играющим, то обычно говорил что-нибудь ядовитое, вроде: «Эх ты, пиликалка!» — и Лёня сейчас же бросал скрипку и уходил с ним по их настоящим, важным мальчишеским делам. А сейчас эти дела уже не кажутся Коле единственно важными на свете.

Сейчас он с удивлением и затаённой тревогой слушает друга и следит за его ловкими руками. А вдруг и с ним случится то, что случилось только что с одним маленьким мальчиком, — и он остановится, забудет, как дальше играть, и смутится, оробеет на глазах у девчонок, учителей и взрослых!..

Вон там сидит Лёнина мать. Она подпёрла щёку рукой, лицо у неё раскраснелось, белый платок на плечах ещё ярче оттеняет его.
Коля вспоминает, сколько раз ему попадало от Евдокии Петровны из-за Лёни, и отворачивается.

Но вот Лёня сыграл что-то решительное и громкое и остановился. Кончил? Нет, пианистка снова заиграла одна, а Лёня стоит, опустив скрипку и глядя вперёд блестящими глазами. Он смотрит в конец зала, но Коля понимает, что сейчас Лёня не видит его. Коля глядит на лицо своего друга и не узнаёт его. Лёнино лицо строже и спокойнее, чем всегда. Глаза блестят, губы плотно сжаты. Но вот он снова поднял смычок.

Ух, как хорошо он заиграл! Даже мурашки забегали по Колиному телу. И вдруг… что же это, неужели сбился?

Да, Лёня вдруг как-то спутался, сбился, оглянулся на пианистку…

— Начни с аккорда, — негромко и спокойно сказал чей-то мужской голос.
«Учитель, наверно», — мелькает у Коли в голове. Он крепко сжал руки, даже зубы стиснул. Как хотелось бы ему сейчас помочь другу выпутаться из беды!

Но нет, кажется, всё обошлось. Лёня заиграл снова, пальцы его снова бегают по струнам, только лицо у него уже не такое спокойное.
Но вот он кончил, положил скрипку на рояль и сел на своё место, опустив голову.

Учителя в первом ряду что-то тихо говорят друг другу и записывают на листочках. Коле хочется сказать этим людям, что Лёня играл всё равно очень хорошо, уж во всяком случае, лучше девочек. А что он спутался — так это потому, что вчера мало играл.
А в это время уже объявляют фамилию следующего выступающего — опять какая-то девочка. Коле больше не хочется слушать. Он думает: может, уйти? Но надо дождаться друга.

К роялю выходит девочка. Как будто он где-то её видел. А, она приходила к Лёне. Коля решает послушать, как же сыграет девочка, которая учится вместе с Лёней и, кажется, даже одно и то же с ним учит, — что-то такое Лёня пробурчал тогда, когда девочки ушли.
Девочка высокая, пожалуй, даже выше Лёни. У неё тёмные косы и круглое лицо. Глаза задорные, лукавые и курносый нос.

Обыкновенная девчонка. Тысячи таких бегут по утрам в школу с книжками и завтраками в портфелях.

— Марина, подойди поближе, — говорит всё тот же небольшого роста учитель. И он объявляет названия трёх пьес, которые будет играть девочка.

Коля не запомнил названия первых двух пьес, по название третьей его заинтересовало: «Прялка»! Интересно, что это за прялка такая?

Девочка настраивает скрипку. Скажи пожалуйста, сама! Другой учитель, высокий, очень загорелый и светловолосый, что-то тихо говорит ей, и она улыбается ему в ответ. Наверно, это и есть её и Лёнин учитель, тот самый, который прислал ему такое непонятное приглашение на концерт.

Вот девочка подняла скрипку, приложила её к подбородку. Её лукавое лицо стало серьёзным. Заиграла.

Коля решил послушать из любопытства. И сам не заметил, как забыл, что слушает обыкновенную девчонку.

То, что она играла, была песня — простая песня, хотя и назвали её как-то по-другому. И песня пелась широко и певуче.

Это было давно — Коля был тогда ещё совсем маленьким и жив был отец. В свободное от работы время он брал Колю на руки, раскачивал его на колене и пел. Давно это было… Коля встряхивает плечами — песня кончилась.

Теперь девочка играет что-то похожее на танец, очень задорное, и лицо её стало опять лукавым и весёлым. Играет она смело и уверенно. «Не по-девчоночьи», — одобрительно думает Коля.

Танец кончается очень громко и решительно — пожалуй, даже у Лёни скрипка так не звучала. Нет, ерунда, конечно, Лёня играл лучше — пусть он даже и сбился. Коле делается обидно, что эта девочка не сбивается и играет, пожалуй, не хуже Лёни, — ещё задерёт потом нос!

Но вот она снова настроила скрипку и заиграла свою третью пьесу. И правда, похоже на жужжанье прялки или другого какого-то быстро работающего инструмента. Быстро-быстро закрутилось колесо прялки, быстро-быстро мелькают девочкины пальцы, а смычок взлетает то вверх, то вниз! «А ловко!» — думает Коля.

Но вот кончила свою работу поющая прялка. Прозвучали три последних коротеньких звука. Девочка встряхнула косами, посмотрела на своего учителя и села на место.

— Перерыв десять минут, — объявил черноволосый учитель, и Коля первым вышел из зала.
Сейчас же за ним выскочил Лёня.
Мальчики немного сконфуженно взглянули друг на друга.
— Пошли? — сказал Лёня.
— Пошли, — ответил Коля.
Но тут к ним подбежала та девочка, которая играла «Прялку»:
— Лёня, а отметки ждать не будешь?

Сейчас она снова была обыкновенной девчонкой, и Коля недовольно отвернулся, а Лёня пробормотал что-то в ответ вроде: «Н-нет…»
Девочку стали теребить какие-то другие девочки, а к мальчикам неожиданно подошёл высокий загорелый человек, держащийся очень прямо, по-военному, и протянул Коле руку:
— Коля Гриненко?
— Да, — удивлённо ответил Коля, пожимая протянутую ему руку.
Коля увидел, что друг его смутился, но он уже и сам догадался: Лёнин учитель.
— Понравился концерт? — спросил Лёнин учитель.
— Да… — ответил Коля неуверенно. (И куда его задор девался?)
— А Лёня как играл?
— Хорошо играл! — решительно ответил Коля.
Он подумал: надо защитить Лёню. Может быть, это имеет значение для учителей, когда другим нравится?
— Да, неплохо играл, — сказал Лёнин учитель, — но и не совсем хорошо. Что сбился — это ещё не так важно, а вот что в трудных местах пальцы заплетались — это похуже. Работал мало!

Учитель серьёзно посмотрел сначала на Лёню, потом на Колю и вдруг улыбнулся им по-мальчишески, кивнул головой и отошёл.
Мальчики спустились в раздевалку.

— А мать где? — спросил Коля.
— Мама сейчас тоже пойдёт. Она там, наверно, с Алексеем Степанычем разговаривает.
— А учитель у тебя хороший, — вдруг, неожиданно для себя, сказал Коля.
— Ещё бы! — гордо отозвался Лёня. — Фронтовик!.. Подержи-ка скрипку, я оденусь.

Коля со странным чувством взял в руки скрипку товарища и держал её, пока тот одевался.

Мальчики вышли на улицу. Какой дождь! Льёт прямо как из ведра!

— Подождём здесь, — сказал Лёня и стал под навес.
— Стой-ка, — сказал Коля; он распахнул пальтишко и сунул под него скрипку.
— Да, она дождя не любит, — сказал Лёня.
Он почему-то совсем не удивился поступку друга.

(По Э.М. Эмден)


Текст 10 | Сочинение



(1)С волнением ожидал я малышей. (2)В 8 часов утра пришло 29 человек. (3)Не пришла Саша (наверное, с матерью плохо). (4)Не было Володи, по-видимому, заспал, матери не захотелось будить мальчика.

(5)Почти все дети празднично одеты, в новеньких ботиночках. (6)Это меня встревожило: сельские дети издавна привыкли в жаркие дни ходить босиком, это прекрасная физическая закалка, лучший способ предупреждения простудных заболеваний. (7)Почему же родители стараются защитить детские ножки от земли, утренней росы и горячей, накаленной солнцем земли? (8)Все они делают из добрых побуждений, а получается плохо: с каждым годом все больше сельских малышей зимой болеют гриппом, ангиной, коклюшем.

(9)А надо воспитать детей так, чтобы они не боялись ни зноя, ни холода.

— (10)Пойдем, дети, в школу, — сказал я малышам и направился в сад. (11)Дети с недоумением смотрели на меня. — (12)Да, ребята, мы идем в школу. (13)Наша школа будет под голубым небом, на зеленой травке, под ветвистой грушей, на винограднике, на зеленом лугу. (14)Снимем вот здесь ботиночки и пойдем босиком, как вы привыкли ходить раньше.

(15)Дети радостно защебетали; им непривычно, даже неудобно ходить в жаркую погоду в ботинках.

— (16)А завтра приходите босиком, в нашей школе это будет лучше всего.

(17)Мы пошли в виноградную аллею. (18)В тихом, скрытом деревьями уголке разрослись виноградные лозы. (19)Расстелившись на металлическом каркасе, они образовали зеленый шалаш. (20)Внутри шалаша земля покрыта нежной травой. (21)Здесь царила тишина, отсюда, из зеленого сумрака. (22)Весь мир казался зеленым.

(23)Мы расстелились на траве. (24)Вот здесь и начинается наша школа. (25)Будем смотреть отсюда на голубое небо, сад, село, солнце. (26)Дети притихли, очарованные красотой природы. (27)Между листвой висели янтарные гроздья созревшего винограда. (28)Детям хотелось попробовать вкусных ягод. (29)Будет и это, ребята, но сначала надо полюбоваться красотой.

(30)Дети смотрят вокруг. (31)Кажется, что сад окутан зеленым туманом, как в сказочном подводном царстве. (32)Поверхность земли — поля, луга, дороги — как бы дрожит в малахитовом тумане, а на освещенные деревья сыпятся солнечные искорки.

— (33)Солнышко рассыпает искорки, — тихо сказала Катя.
(34)Дети не могли оторваться от очаровавшего их мира, а я начал рассказывать
сказку о солнце.
— (35)Да, дети, хорошо сказала Катя: Солнышко рассыпает искры. (36)Оно живет высоко в небе. (37)У него есть два Кузнеца-великана и золотая наковальня.

(38)Перед рассветом Кузнецы с огненными бородами идут к Солнцу, которое дает им два пучка серебрёных нитей. (39)Берут Кузнецы железные молотки, кладут серебряные нити на золотую наковальню и куют, куют, куют. (40)Они выковывают Солнышку серебряный венок, а из-под молотков рассыпаются по всему миру серебряные искры. (41)Падают искры на землю, вот вы и видите их. (42)А вечером уставшие Кузнецы идут к Солнышку, несут ему венок; надевает Солнышко венок на золотые косы и идет в свой волшебный сад — отдохнуть.

(43)Я рассказываю сказку и одновременно рисую ее: на белом листе альбома рождаются фантастические образы: у золотой наковальни — два Кузнеца-великана, из-под железных молотков рассыпаются серебрёные искорки.

(44)Слушают дети сказку, очарованные волшебным миром, и кажется, что они боятся нарушить тишину, чтобы не рассеялось очарованье. (45)Потом сразу засыпают вопросами: а что делают Кузнецы-великаны ночью? (46)Зачем Солнышку каждый раз новый венок? (47)Куда деваются серебряные искорки — ведь сыпятся они на землю каждый день?

(48)Милые дети, обо всем этом я расскажу вам, у нас еще будет много времени, а сегодня я угощу вас виноградом.

(49)Ребята с нетерпением ожидают, пока корзина наполняется гроздьями. (50)Раздаю по две веточки: одну советую съесть, а другую понести маме, пусть и она попробует ягод. (51)Дети проявляют удивительную терпеливость: заворачивают гроздья в бумагу. (52)А меня беспокоит мысль: хватит ли этой терпеливости на всю дорогу от школы до дома? (53)Нине я даю несколько гроздьев: для больной матери, для сестренки и для бабушки. (54)Варя берет 3 кисточки для отца. (55)Зарождается мысль: как только у детей будет достаточно сил, каждый ребенок заложит свой виноградник. (56)У Вари надо посадить этой осенью с десяток саженцев, которые плодоносили бы уже через год, это будет лекарство для отца.

(57)Мы выходим из сказочного зеленого сумрака. (58)Я говорю детям:
— Завтра приходите перед вечером, в шесть часов. (59)Не забудьте.

(60)Я вижу: детям не хочется уходить. (61)Но они расходятся, прижимая к груди белые сверточки. (62)Как бы мне хотелось знать, кто из них не донесет виноград домой! (63)Но об этом спрашивать у ребят нельзя; если кто сам расскажет — будет хорошо.

(64)Вот и кончился первый день школы под голубым небом… (65)В ту ночь мне снились серебряные солнечные искорки, а проснувшись рано утром, я долго думал, что делать дальше. (66)Я не составлял детального плана: что и в какой день буду говорить детям, куда поведу их. (67)Жизнь нашей школы развивалась из идеи, которая воодушевляла меня: ребенок по своей природе — пытливый исследователь, открыватель мира. (68)Так пусть перед ним открывается чудесный мир в живых красках, ярких и трепетных звуках, в сказке и игре, в собственном творчестве, в красоте, воодушевляющей его сердце, в стремлении делать добро людям. (69)Через сказку, фантазию, игру, через неповторимое детское творчество — верная дорога к сердцу ребенка. (70)Я буду так вводить малышей в окружающий мир, чтобы они каждый день открывали в нем что-то новое, чтобы каждый наш шаг был путешествием к истокам мышления и речи — к чудесной красоте природы.

(71)Буду заботиться о том, чтобы каждый мой питомец рос мудрым мыслителем и исследователем, чтобы каждый шаг познания облагораживал сердце и закалял волю.

(72)Школа под голубым небом учила меня, как открывать перед детьми окно в окружающий мир, и эту науку жизни и познания я стремился донести до всех учителей. (73)Я советовал им: не стремитесь рассказать на уроке о предмете изучения все, что вы знаете, — под лавиной знаний могут быть погребены пытливость и любознательность. (74)Умейте открыть перед ребенком в окружающем мире что-то одно, но открыть так, чтобы кусочек жизни заиграл перед детьми всеми красками радуги. (75)Оставляйте всегда что-то недосказанное, чтобы ребенку захотелось еще и еще раз возвратиться к тому, что он узнал.

(По В.А. Сухомлинскому)


Текст 11 | Сочинение



Я смотрю на папу пораженная – я не понимаю: что он, шутит?

– Укротительница зверей – не герой?
– Нет. Не герой.
– Ой, папа, что ты говоришь! Ты вошел бы в клетку со львами и тиграми?
– Нет. Не вошел бы.
Я торжествую:

– Вот видишь! А говоришь: она не герой! А сам не вошел бы! Значит, боишься?
– Конечно, боюсь. Разве я тебе сказал, что я такой же смелый человек, как эта укротительница? Я этого не говорил. Таких бесстрашных людей, может быть, только одного на тысячи и найдешь. Но ведь кому нужна эта смелость? Зачем укротительница три раза в день входит в клетку с хищниками? Если бы она, рискуя жизнью, спасла этим кого-нибудь – безоружного человека, ребенка, ну, хоть корову, что ли, – это было бы геройство! А так – бросать свое мужество на ветер, на потеху ротозеев… Ну подумай сама: в чем тут геройство?

Павел Григорьевич молчит, но я чувствую, что он тоже согласен с папой.
– Знаете что, друзья мои? – вдруг начинает папа. – Если уж зашел у нас этот разговор, то давайте поговорим о геройстве. Об этом нужно поговорить, нужно… Павел Григорьевич, бог с ней, с арифметикой! Она от нас не уйдет… Вы разрешаете занять урок под этот разговор?

Павел Григорьевич молча кивает.

– Так вот, пусть каждый из нас расскажет о каком-нибудь герое, которого он сам знал. Кто первый? Ты, Леночка?

В пылу разговора я и не заметила, как в комнату вошла мама и слушала все, что мы говорили. Она берет со своего столика небольшую фотографию в рамочке и подает ее мне. Я не понимаю, зачем мама мне это показывает: я отлично знаю эту фотографию и изображенного на ней военного, его грустные глаза и грудь, увешанную орденами и медалями. Под стеклом рамки фотография обклеена бледными, выцветшими засушенными фиалками.
– Знаешь, кто это? – спрашивает мама.
– Конечно! Это мой покойный дедушка…
– Да. И мой отец… – Мама любовно протирает стекло и рамочку. – Видишь, у него на груди четыре Георгия – «за храбрость»…
– Ты мне никогда не говорила…
– Думала: подрастешь – скажу.
– А за что дедушке дали это?
– Он был военный врач. Наградили его в турецкую кампанию – с турками мы тогда воевали… И в приказе военного командования было сказано: «Наградить штабс-лекаря (врачей тогда лекарями звали) Семена Михайловича Яблонкина за самоотверженную подачу помощи раненым под сильным огнем неприятеля». И так четыре раза – после четырех сражений – награждали моего папу, твоего дедушку!

– «Под сильным огнем неприятеля»? – переспрашиваю я. – Это что значит?
– А то, – поясняет папа, – неприятель палил из пушек, раненые падали, а дедушка твой не сидел поодаль в безопасности, не ждал, пока их принесут к нему. Он был хирург и знал, что важно оказать раненому помощь как можно скорее. Он лез в самый огонь, выносил раненых из боя, перевязывал их тут же, на месте… Смелый был человек дедушка твой Семен Михайлович и герой: сотни жизней спас! Не о себе думал – о людях…

– Папа, а ты когда-нибудь видел героя?

– А как же! Вот недалеко вспоминать – три дня тому назад к нам в госпиталь обожженного человека привезли. Пожарного, топорника. Трех человек из горящего дома вынес. И тогда вдруг оказалось, что в запертой квартире осталось двое ребят. Дом уже весь пламенем охватило, вот-вот рухнет… Пожарный снова полез в дом, нашел детей – они почти уже задохлись. Выбраться с ними было трудно – внутренняя лестница уже обвалилась, – пожарный выбросил детей из окна, а внизу люди их на тюфяк подхватили. А вслед за детьми и пожарный выбросился. Очень тяжелые ожоги у него, не знаю, выживет ли… Вы к нему сегодня в госпитале заходили, Павел Григорьевич?

– Заходил, конечно. Немного получше ему, но положение очень тяжелое…
– Что ж? – обращается папа ко мне. – Вот тебе герой, которого я видел три дня тому назад. Не герой, нет?
– Герой… – соглашаюсь я тихонько.

(А.Я. Бруштейн)


Текст 12



— (1)Маша, ты умеешь делать снежного ангела?
— (2)Это еще как?
— (3)Смотри на меня, — и веселая темноволосая девчонка в белой шубке шлепнулась на спину в пушистый сугроб и будто крыльями стала разгр:) снег вокруг себя. — (4)Маш, дай руку, подними меня, а то я ангела испорчу.

(5)Я протянула младшей сестричке Мариночке руку в зеленой рукавичке, и она, крепко вцепившись в нее, поднялась из сугроба. (6)Мы вместе разглядывали на снегу отпечаток тела сестры, напоминавший рождественского ангелочка в платьице и с широким размахом крыльев, которые вешают на новогодние елки перед самым радостным праздником в году.

— (7)Я тоже так могу, — сказала я и плюхнулась навзничь в хрустящий пушистый снег. (8)Шапка слетела с головы, и на белоснежный покров рассыпались рыжие кудряшки. (9)Над головой закружились высокие кроны тянущихся в бесконечное небо сосен. (10)Падал пушистый снег, от которого я щурила глаза и весело смеялась, ведь теперь я настоящий ангел!

— (11)Ну что ты лежишь, Маш? (12)Давай, руками шевели, а то ангел не получится!

(13)У меня появилась сестра, когда мне едва стукнуло шесть, и чтобы быть ближе с ней по возрасту, я всегда говорила, что мне было пять, когда она родилась. (14)Отец редко бывал дома. (15)В стране бушевали девяностые, и с преподавательской работы в институте он вынужден был уйти в «купи-продай». (16)Торговлей тогда занимались все. (17)Это позволяло жить намного лучше, чем на зарплату преподавателя, но и о стабильности пришлось забыть.

(18)Мама тянула на себе нас двоих – мне, первоклашке, нужно было помогать делать уроки, а за Мариной, очень беспокойным карапузом, нужен был глаз да глаз. (19)Мы с младшей сестрой всегда были похожи внешне, но по характеру, напротив, слыли полными противоположностями. (20)Я – спокойная, усидчивая, обожающая чтение и прописи, а Марина – юркая, активная, громким плачем требующая постоянного внимания от мамы. (21)Папа денно и нощно пропадал на работе, а мама не только тянула на себе ребятишек, но и на пару с соседкой занималась пошивом детских платьев, которые за копейки сдавались в местный магазин одежды. (22)Я повзрослела очень рано.

— (23)Маша, ты же взрослая! (24)Старшая сестра теперь, — регулярно напоминала мне мама. (25)Я быстро освоила готовку, уборку, глажку, смену пеленок, а вечерами читала сестре сказки вслух, чтобы мама хоть немного могла отдохнуть. (26)Когда мама вышла на полный рабочий день, дом и ребенок вовсе остались на мне. (27)Ответственность, лежавшая на моих детских плечиках, сделала меня второй мамой младшей сестре.

(28)Как же я завидовала тогда подружкам-хохотушкам, которые часами бегали во дворе в ярких платьицах и играли с новенькими куклами Барби, только появившимися на полках единственного провинциального «Детского мира» в центре Барнаула. (29)Мне играть было некогда, да и куклами похвастаться ввиду скромного семейного достатка я особо не могла. (30)На лето нас с сестрой отправляли к бабушке с дедушкой.

(31)Мы постоянно были вместе, так и выросли душа в душу.

(32)Противоположности, как известно, притягиваются. (33)Чем старше мы становились, тем больше стиралась разница в возрасте, и со временем мы друг другу стали единственными лучшими подругами, делили пополам все – от сладких бабушкиных булочек и советских ирисок «Кис-кис» – вязких конфет, от которых терялись первые молочные зубки и свежепоставленные пломбы, до горестей наказания за совершенные провинности вроде обливания прохожих с балкона в день Ивана Купалы в середине лета.

(По М.В. Бутиной)


Текст 13 | Сочинение



— (1)Здравствуйте, дети! — сказала Александра Георгиевна, входя в класс.

(2)Она — высокая, полная, с тёмными, чуть тронутыми сединой волосами.

(3)Марина вместе со всем своим классом считает Александру Георгиевну очень строгой. (4)На её уроках всегда спокойная и деловая обстановка. (5)В прошлом году она замещала в их классе больную учительницу, и даже такие озорники, как Митя Каневский, вели себя хорошо.

— (6)Вы уже, наверно, знаете, дети, — сказала Александра Георгиевна, садясь за свой стол, — что в этом году я буду у вас классной руководительницей. (7)Преподавать я буду русский язык. (8)Арифметику у вас будет преподавать Николай Николаевич Охотницкий, ботанику — наш новый молодой педагог Лидия Александровна. (9)Вам будет очень интересно учиться у неё. (10)И по всем остальным предметам у вас будут новые учителя.

(11)Александра Георгиевна прошлась между рядами, остановилась возле последней парты, посмотрела на Галю и Люсю и вернулась обратно к своему столу.

(12)Все головы повернулись вслед за ней.

— (13)Я вижу, вы все очень выросли, — сказала Александра Георгиевна, снова садясь за стол. — (14)Я ведь немножко знаю вас всех, — улыбнулась она, — и мне хочется поговорить с вами сегодня, как с большими, со взрослыми. (15)Согласны? (16)Класс обрадованно загудел.

— (17)Ну так вот, поговорим. (18)Вы учитесь в специальной школе – в музыкальной десятилетке. (19)Наше государство даёт вам не только общее образование, но ещё и специальное. (20)Вы получаете прекрасную специальность – музыку. (21)Значит ли это, что, кроме музыки, вы не должны заниматься ничем? (22)Конечно, нет, и даже наоборот: с вас спросится больше, чем с других, так как вам больше и даётся.

(23)Вот в прошлые годы окончили наш Музыкальный институт многие студенты, бывшие наши школьники. (24)Они поехали в разные города, в большие колхозы и совхозы работать — давать концерты, организовывать новые оркестры, хоры и преподавать. (25)И лучше всех работали бывшие отличники.

(26)Наша дирекция получает много благодарностей отовсюду, где работают наши лучшие ученики. (27)Их хвалят и за хорошую работу, и за участие в общественной жизни, за широкий круг интересов.

(28)Ваша бывшая вожатая, Вера Мельчук, тоже начала работать в этом году на очень интересной работе. (29)В классе поднялось сразу несколько рук. (30)Александра Георгиевна улыбнулась:

— Знаю, знаю, о чём вы хотите спросить: где она работает и кем. (31)Я угадала? (32)Ну, опустите руки… (33)Вера Львовна работает в новой, недавно открытой музыкальной школе при тонкосуконной фабрике имени Калинина. (34)Она ведёт скрипичный класс и заведует учебной частью.

(35)Как вы думаете — можно работать в школе при большой советской фабрике, уйдя, как улитка, в свою раковину и ничем, кроме своей специальности, не интересуясь?

(36)Конечно, нет! (37)Я думаю, что Вера Львовна будет интересоваться и общеобразовательными успехами своих учеников и ещё очень многим, для чего ей пригодятся все её знания.

(38)Но её работа ещё впереди. (39)Надеюсь, мы всё будем знать о ней…

(40)Теперь подумайте ещё: нужны ли знания для самой музыки? (41)Сможет ли правильно понять и глубоко прочувствовать музыкальное произведение человек некультурный, незнающий? (42)Сможет ли он передать его слушателям так, как задумал композитор?

(43)Не сможет? (44)И я так думаю. (45)Его исполнение всегда будет поверхностным, в нём не будет настоящей глубины. (46)Я говорю вам об этом, дети, потому, что в прошлом году в вашем классе замечались такие настроения: я, мол, музыкант, зачем мне
арифметика?

(47)Кто-то засмеялся.
— (48)Да, — улыбнулась Александра Георгиевна, — было такое дело с арифметикой. (49)А попробуйте-ка без арифметики разобраться в ритмически сложной пьесе! — (50)И она с улыбкой взглянула на Марину.

(51)«Всё знает! — подумала Марина. — (52)Только кто же ей сказал, что я отстаю по арифметике?»
— (53)Да и какие вы ещё музыканты! — продолжала Александра Георгиевна. — (54)Вы ещё ученики! (55)Да среди вас, кажется, есть и лентяи. (56)Я знаю, их не очень много, но немножко лентяя есть, наверно, в каждом из вас.

(57)Александра Георгиевна улыбнулась, и весь класс засмеялся вместе с ней.

— (58)Боритесь со своей ленью, дети, — уже серьёзно продолжала она. — (59)Только упорный труд может сделать из вас настоящих, советских музыкантов. (60)А советская музыка звучит по всему миру, её, как знамя, несут советские юноши и девушки во все демократические, дружественные нам страны…

(61)Александра Георгиевна помолчала и обвела глазами класс.

(62)На всех лицах было внимание. (63)У Марины Петровой раскраснелось лицо и блестят глаза, Мая Гитович слушает сосредоточенно и серьёзно.

(64)А на последней парте внимательно слушают две такие разные девочки, из которых одна, как знает Александра Георгиевна, не ленится почти никогда, а другая — почти всегда.

(65)И Александра Георгиевна продолжает:
— Мне хочется вам напомнить сегодня о великих русских музыкантах. (66)Вспомните Бородина — он был одним из образованнейших людей своего времени. (67)Замечательный русский композитор был в то же время учёным-химиком. (68)Вспомните Римского Корсакова, Чайковского… (69)Наши великие русские музыканты были дружны с великой русской наукой и литературой.

(70)Александра Георгиевна снова прошлась по классу, внимательно глядя на притихших ребят. — (71)Я хочу вам напомнить ещё о большой дружбе, — сказала она, останавливаясь возле Марининой парты. — (72)Вы ведь знаете, ребята, как дружили композиторы Могучей кучки — Мусоргский, Римский-Корсаков, Бородин… (73)Успех каждого из них радовал всех, неудача всех огорчала. (74)Они помогали друг другу во всём… (75)Я вам очень советую, дети, беречь свою дружбу. (76)Она вам поможет и в жизни и в учёбе.

(77)И Гале и Марине показалось, что эти слова были сказаны именно им. (78)Марина покраснела, когда Александра Георгиевна сказала их.

(79)Но Александра Георгиевна на Марину не смотрела.

— (80)А теперь я познакомлю вас с расписанием и раздам дневники, — сказала она. — (81)У кого ещё нет учебников?

(82)Поднялось несколько рук. (83)Начался деловой школьный день — первый день нового учебного года. (84)Он был открыт классной руководительницей, давно знакомой детям Александрой Георгиевной, как-то необычно, и почти все её ученики почувствовали, что они выросли и что этот школьный год не будет похож на прежние.

(По Э.М. Эмден*)


Текст 14



(1)Было это давно уже, что-то году в сорок девятом, не позже.

(2)Меня в первый раз пригласили в мореходное училище поработать в приемной комиссии; я капитаном уже плавал тогда.

(3)Ну, сидим мы, значит, в комиссии, заседаем каждый день, личные дела поступающих изучаем, разговариваем о том, о сем… (4)И вот подошла очередь Кузьмы Куроптева. (5)Смотрю я на его экзаменационный лист, а там одни пятерки. (6)И вдруг слышу, завуч — он председателем комиссии был — горестно говорит: «Вот, пожалуйста, одни пятерки у парня, а принять не сможем: росточек-то – сто сорок два сантиметра, а по положению нужно не меньше ста пятидесяти».

(7)Входит в кабинет Кузьма Куроптев. (8)Вошел, степенно поклонился, неторопливо сделал три шага и встал навытяжку перед столом комиссии. (9)На вид ему никак не больше тринадцати лет было, хотя по документам значилось полных пятнадцать. (10)Одет очень бедно: рваные ботиночки из брезента, заштопанная рубашка и изношенные донельзя брючки. (11)С виду совсем ребенок, личико такое худющее-прехудющее, только глаза смотрели не по годам серьезно.

(12)Он стоял, весь вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь казаться выше. (13)И светились в его глазах такое ожидание, такая надежда…

(14)Завуч вздохнул и развел руками.

— (15)Вот, брат, какое дело, экзамены ты сдал на пятерки, да не можем мы принять тебя – рост маловат.

(16)Кузьма долго молчал, а потом тихо так заговорил.

— (17)Откуда же росту быть — одну картошку дома ели… (18)А тут, в училище, я бы быстро вырос, тут ведь хорошо кормят… (19)Мне нельзя домой возвращаться: у матери еще пять душ, кроме меня, а отца нет, не вернулся с войны. (20)На училище одна надежда была. (21)Я буду очень стараться. (22)Примите, пожалуйста.

(23)Комиссия тогда раскололась: с одной стороны, уставы там разные, положения, а с другой — уж больно хорошим парнишка показался: серьезный, упорный, умный. (24)Вспомнил я Филиппа Тимофеевича, как он меня, несмышленыша, под крыло свое брал, учил, в люди выводил…

(25)Эх, думаю, если не вступлюсь за парня – стыдно мне будет перед светлой памятью Филиппа Тимофеевича, и никогда не прощу я себе, если не помогу сейчас парню… (26)Спорили долго, до хрипоты. (27)Все-таки решили сделать исключение. (28)Позвали парня, объявили ему решение.

(29)Он вспыхнул и выбежал.

(30)Взял я его на заметку, переписывался с ним, летом к себе на судно брал, у нас он часто живал здесь. (31)Учился Кузьма отлично. (32)Всерьез занялся спортом — на лыжах ходил, на коньках бегал, а уж гимнастикой увлекался до того, что первое место по городу держал… (33)А в последнюю практику плавал он на учебном корабле. (34)И случилась у них в рейсе авария очень серьезная. (35)В горячую топку надо было лезть, чтобы исправить повреждение. (36)Вы представляете — в раскаленную топку лезть? (37)А Кузьма полез. (38)Ожоги сильные получил, но исправил все, что надо.

(39)Как-то сидели мы здесь, за этим столом, и я спросил его, что, мол, тебя заставило лезть в топку? (40)А Кузьма ответил: «Что там попусту говорить, надо ведь кому-то было, а я все же спортсмен, не я, так другой полез бы».

(41)Закончил Кузьма мореходку с отличием, а сейчас старшим механиком плавает у меня на сейнере. (42)Дом новый в поселке строит, мать со всей младшей оравой к себе собирается забрать. (43)И не хочет уходить с сейнера, хотя ему предлагали на большом пароходе должность.

(44)Не хочет...

(По А.А. Беляеву)


Текст 15



(1)«Весна». (2)Так называется эта картина из жизни русской деревни. (3)Банный день. (4)Молодая мать одевает дочку в предбаннике.

(5) Чистота, здоровье, красота волнуют нас в этом правдивом обыденном моменте человеческого бытия. (6)Идёт синеватый дымок из бани, под ногами счастливой матери золотится солома, стынет в ведёрке вода из ручья, падает и тает редкий лопушистый снежок. (7)Многие знают эту картину.

(8)Если кто-то запамятовал имя художника, назовём его: Аркадий Александрович Пластов – человек, чья судьба с первого до последнего часа жизни была связана с деревней Прислонихой, стоящей в полусотне вёрст от Симбирска – Ульяновска. (9)Прислониха – деревенька старинная.

(10)Ей триста лет. (11)Стоит она, прислонившись к косогору, поросшему лесом. (12)Среди всех событий, пережитых деревней, главным надо считать рождение в тысяча восемьсот девяносто третьем году в семье Пластовых мальчика, для которого родная деревня стала судьбой, а для деревни он навсегда теперь – верный, преданный сын.

(13)Отец Аркадия был псаломщиком в местной церкви и очень хотел выучить мальчика на священника. (14)Но судьбу сына определила встреча с весёлыми «богомазами», приезжавшими подновлять церковь. (15)Вид красок и результаты работ мастеров поразили воображение подростка. (16) «Буду художником!» – решил он.

(17)И он художником стал. (18)Большим, знаменитым. (19)Получил много наград, звание академика, стал подлинно народным художником, бывал за границей, не переставая и там учиться, но часто искренне говорил: «Я всем обязан деревне». (20)Прислониха стала главным жизненным университетом Пластова. (21)Он знал быт крестьян и очень любил деревенских людей. (22)Начальные его работы – по большей части портреты крестьян. (23)Я много раз подолгу рассматривал в альбоме их лица: пахарь, пастух, кузнец, плотник, охотник, сторож, доярка... (24)Мы видим не просто людей в полушубках, в будничных линялых одеждах и в праздничных одеяньях. (25)Мы видим человеческие характеры, самые разные. (26)Ничто в работах художника не подсахарено: всюду жизнь, какой она и была. (27)Пластов дорожил этой жизнью. (28) Причастностью к ней. (29)Рассказывают: будучи в Венеции и восхищаясь её самобытностью, он доставал из кармана коробочку с сухой полынью и нюхал степную траву, поясняя с улыбкой: «Это чтобы своё не забыть».

(По В.М. Пескову)


Текст 16



Но вот недавно коллекционер старых вещей, Иван Александрович Фоминых, случайно в разговоре припомнил металлическую решеточку, которую носили на ручных часах, и меня жаром обдало. От чего? Да от счастья: сразу вспомнились отцовские часы с этой решеткой. Нет, конечно, что-то было связано с этим счастливое, дорогое.

Я увидел большую отцовскую руку в рыжих волосиках, я брал ее и смотрел, как там за решеткой, тикая, бежала секундная стрелка. Часы были переделаны из карманных на ручные. Стекло на них большое, и его защищали стальной решеточкой. Но было что-то еще, связанное с часами, с этой решеточкой. Куда-то мы шли, шагая с ним по шпалам. Шли долго, далеко, и что-то с нами приключилось дорогой... Траченный временем, но все же выплыл этот прекрасный день из тьмы...

"Для этого я и собираю старые вещи,- сказал мне Иван Александрович Фоминых. - Люди вдруг что-то вспоминают. Запах или цвет. Что-то открывается, и человек на несколько минут возвращается в детство. Рыбалка, допустим, мать, дядя — мало ли что, и получается прилив радости. Обязательно хорошо, потому что и в печали той, детской, есть потребность. Прикоснуться к ней приятно".

У него собрано обширное хозяйство старых механизмов, пишущих машинок всех марок, мотоциклы, граммофоны, первые счетные машины. Он постоянно устраивает выставки во Дворцах культуры, в клубах: "Комната учительницы до революции", "Мастерская механика начала века". На острове Голодай в старом доме у него есть квартирка, которая, в сущности, представляет музей быта. Две ее комнатки, кухня и передняя — все набито старыми вещами. При входе висят на вешалке картузы, цилиндры, стоят старинные сапоги, на стенах кружки для пожертвований, первой модели электросчетчик, и далее уже не счесть, не пересказать. Тут и альбомы, и копилки, и подсвечник, сделанный из турецких пуль, старые дореволюционные пеналы, поварешки. Электрическая лампочка — у нее на самой макушке острый стеклянный носик. Картонка — круглая, большая коробка, в ней хранили женские шляпки:

Дама сдавала багаж:

Диван, чемодан, саквояж,

Картину, корзину, картонку...

На носу у дамы было пенсне со шнурочком. Что-то узнаешь, чему-то удивляешься, а иногда такие радостные встречи происходят, как будто самых близких друзей увидел, которых и живыми-то не числил. Они толпятся, напоминают о себе, позабытые знакомцы, спутники детских игр, друзья дома, друзья твоих родителей...

Целое сборище ножей для разрезания книг: металлические, деревянные, костяные. Сейчас все книги выпускают с разрезанными страницами, а тогда многие книги были как бы закрыты. В самый разгар повествования страницу перевернуть было невозможно, ее надо было разрезать, и это нетерпение, треск разрезаемой бумаги составляли цепь перерывов сладостных и досадных, которые входили в работу чтения. Книга проверялась: неразрезанные страницы свидетельствовали о скуке, о книге никчемной, а может, непонятой.

Я чуть не вскрикнул, увидев коллекцию переводных картинок, тех самых, которые я выменивал, добывал... Эта квартира набита воспоминаниями. Фоминых собирает их и хранит в виде старых вещей, которые он добывает по разработанной им системе. Вызнает про дома, предназначенные на капитальный ремонт. Людей расселяют, и они наконец решаются расстаться со старыми вещами. Большинство даже пользуется случаем избавиться от барахла. Для Фоминых это барахло - сокровища. Он знакомится на улицах с бабками, оставляет им свой телефон: может, захотят что отдать. "Не выбрасывайте, не уничтожайте старое, — твердит он, — старое не значит ненужное, не значит бессмысленное, лишнее".

(Д.А. Гранин)


Текст 17



...(1)Интеллигент всегда излучал особый духовный свет, который растапливал серость окружающей жизни, интеллигент по своей природе был сеятелем (сеял «разумное, доброе, вечное…»). (2)Если не он станет бороться с серостью окружающей жизни, то тогда, спрашивается, кто же? (3)Другое дело — интеллектуал, который так боится «серости», — он способен только поглощать свет, а по своим наклонностям он «жнец» с чисто потребительской психологией. (4)И «волнующая» фраза Максимова «все выжимать из своей молодости» — всего лишь красивая формулировка бытовавшего в те времена мещанского девиза «бери от жизни все, что можешь».

(5)В основе интеллигентности лежат глубокие знания (или стремления к ним) плюс высокое гражданское сознание и постоянный нравственный поиск; в основе интеллектуальности — разнообразие информации и сознание собственной исключительности.

(6)Интеллигентный человек — по преимуществу человек знающий и думающий, склонный к сомнению и неудовлетворенности собой; интеллектуальный человек — по преимуществу человек осведомленный и рассуждающий, склонный к самоуверенности и неудовлетворенности другими, поэтому, вероятно, он нигде не оставляет прочного положительного следа своей деятельности.

(7)Интеллигента всегда интересует суть вопроса, интеллектуала — новизна вопроса. (8)Русская интеллигенция никогда не добивалась лично для себя каких-то особых прав и привилегий. (9)И еще: русский интеллигент никогда не подчеркивал своей образованности, порой даже стеснялся ее проявлять, дабы тем не обидеть своего малообразованного соотечественника. (10)Разумеется, во все времена появлялись различного рода Ионычи, и беда не в том, что приумножились их ряды. (11)Беда в другом: новоявленные Ионычи, усвоив с чужих слов модные убеждения, стали необычайно агрессивны и деятельны в области удовлетворения собственных запросов. (12)Так или иначе, но герой, которого в конце пятидесятых — начале шестидесятых дала «исповедальная проза», никак не мог претендовать на столь высокое общественное звание, каким всегда считалось звание интеллигента...

(А.П. Ланщиков)


Текст 18 | Сочинение



(1)Есть в человеческом характере такая черта – с удовольствием вспоминать прошлые трудности, тобой преодоленные. (2)Это всегда приятно. (3)Раз уж случилась война, то пребывание в армии стало делом нашей чести, так же как для прежних молодых поколений участие в гражданской войне, в строительстве Комсомольска и Магнитки, в коллективизации деревни, в покорении Арктики, а для нынешнего – в освоении целины и земель Сибири, хотя мне кажется не совсем точным сравнение мирных строек с передним краем – это все-таки слишком разные вещи. (4)Мы пришли в армию, – наши кости еще не окрепли, не затвердели мускулы. (5)Мы еще росли.

(6)Когда после войны нас осматривали новые медицинские комиссии, или, как тогда говорили, «перекомиссии», оказалось, что многие из нас прибавили в росте по нескольку сантиметров. (7)А как выросли наши души и характеры! (8)Армия многому научила нас. (9)Это были наши университеты. (10)Одних она приобщила к технике – к танку, пушке, самолету, других научила владеть топором, пилой и лопатой. (11)Война разбудила многие таланты, как всякая трагедия в жизни народа. (12)А близость к природе, к земле, на которой лежишь, по которой идешь, которую копаешь! (13)Армия научила нас мужской дружбе, – мы знали, пожалуй, только детскую. (14)Мы ушли юношами, а вернулись мужами. (15)Скольких обрели мы новых друзей и скольких из них потеряли, чтобы не забыть никогда!

(16)А разве можно забыть геройство гвардейских дивизий, железную дисциплину военных училищ или запасные полки, рвущиеся на фронт из каких-нибудь далеких тыловых лагерей. (17)Разве забудешь безмолвный Донбасс сорок третьего года, разбитые города Белоруссии и знаменитый Бобруйский котел, где на много километров сплошным навалом, друг на друге – искореженные немецкие танки, орудия, бронетранспортеры, машины. (18)А взятие нами Вены! (19)А конец войны! (20)А бесчисленные встречи в избах и хатах, в коттеджах и виллах на огромных дорогах войны! (21)Армейская жизнь была суровой, но сколько в ней было неожиданного тепла!

(22)Я служил еще по первому году, когда однажды к нашей землянке подошел сержант из соседней роты и спросил: «Помкомвзвод дома?» (23)Этот вопрос потряс меня. (24)То есть как дома? (25)Дом далеко отсюда. (26)Разве здесь дом? (27)А спустя несколько месяцев я и сам говорил так. (28)Столь же удивительным казался мне вопрос комбата к старшинам: «Покормили людей?» (29)Чего, мол, их кормить? (30)Сами поедят, только дай! (31)Или: «Первая рота покушала? (32)Вторая рота покушала?…» (33)Это слово «покушала» (не «поела») казалось нарочитым, пока я не почувствовал, что оно имеет особый оттенок – не слащаво-городской, а уважительно-деревенский: покушала. (34)Мы были очень, очень молоды. (35)Когда я смотрю на семнадцатилетних мальчиков, то думаю: «Неужели мы были такими? (36)Если на него нагрузить все, что было на нас, да чтоб он прошел столько, сколько мы, пусть вполовину меньше, – он же умрет! (37)А может быть, это только кажется?…» (38)По натуре своей мы действительно мирные люди.

(39)Я никогда не встречал человека, который хотел бы войны. (40)Но раз уж враг напал на нас, мы воевали. (41)Это было главным, и нам не приходилось раздумывать, чтобы найти это главное место в жизни. (42)В жизни каждого юноши наступает момент, когда необходим качественный скачок. (43)Мы перешли в новое качество, надев красноармейские шинели. (44)Мне жаль тех людей моего поколения, кто не служил в армии рядовым. (45)Иногда, собравшись с друзьями, мы под настроение, к месту, начинаем рассказывать о своей службе, о военной поре; мы увлекаемся, перебиваем друг друга и самих себя, перескакиваем с одного на другое. (46)А те, кто не был там, тоже слушают с интересом. (47)И как это ни странно, менее других фигурируют здесь так называемые боевые эпизоды.

(48)Нет, это истории скорее познавательного характера, забавные и грустные, – о себе и встреченных тобой людях, истории, ограниченные рамками времени и обстановки. (49)И едва ли не главное в них – это множество деталей, подробностей, которые, если не вспоминать их, постепенно выветриваются из нашей памяти, заменяясь другими.

(К.Я. Ваншенкин)


Текст 19



Зазвонил телефон, несчастный и требовательный женский голос сказал, что это звонит Баранова, она знает, что Федор Федорович уезжает на фронт; но она звонит в третий раз, теперь с угла, из автомата, и он не вправе отказаться поговорить с ней десять минут!

Серпилин не любил, когда ему напоминали о том, что он вправе и чего не вправе, но раз Баранова позвонила, он не позволил себе отказать ей:

— Приходите, жду вас.

И, повесив трубку, спросил жену, не помнит ли она, как зовут Баранову.

— А я ее вообще не помню, — не скрывая неприязни, сказала Валентина Егоровна.

Смерть Баранова не примирила с ним Валентину Егоровну. В ней все кипело от мысли, что последние полчаса перед разлукой с мужем у нее отнимет жена человека, приложившего руку к тому, чтобы отнять у нее мужа на целых четыре года, самых долгих и страшных в ее жизни.

— Нахалка все-таки! — непримиримо и, скорее всего, несправедливо сказала она и, не стыдясь своей несправедливости, захватив чемодан, ушла собирать вещи мужа на кухню, не желая видеть эту женщину.

Серпилин допил чай в одиночестве, силясь вспомнить не только имя и отчество Барановой, но и какая она из себя: кажется, молодая, моложе Баранова. Он видел ее, помнится, в тридцать шестом году на вокзале, когда они ехали на осенние маневры в Белоруссию; тогда-то, кажется, Баранов их и познакомил.

Женщина, которой он через несколько минут открыл дверь, была действительно еще не стара, одета в форму военного врача, и если бы Серпилин в ту минуту думал об этом, то, наверное, мысленно бы добавил: "И хороша собой".

Он помог ей раздеться, посадил за стол и предложил чаю. Но она поспешно отказалась, посмотрела на большие мужские ручные часы и сказала, что отнимет у него ровно десять минут, как и предупредила по телефону.

Что ее муж погиб, она знает уже месяц, и уже месяц, как ее старший сын, которому восемнадцать лет, узнав о гибели отца, ушел добровольцем на фронт, и она одобрила это. Ей сообщили число, когда погиб муж, — 4 сентября, и сказали, что она может ставить вопрос о пенсии. Но она еще не оформляла этого...

— И вообще все это с пенсией пока не так важно, — поспешно добавила она. — Как видите, я на военной службе, работаю ведущим хирургом госпиталя, старший сын на фронте, младший у родителей мужа и вполне устроен, так что наша семья ни в чем не нуждается. — Она говорила так, словно заранее хотела оградить себя от подозрений, которых не было у Серпилина.

— Но я только вчера, после долгих звонков, пошла к... — она назвала фамилию Ивана Алексеевича, — в надежде, что такой человек, как он, может знать больше других. И он действительно сразу же сказал, что муж выходил из окружения с вами, и рекомендовал обратиться к вам.

"И черт бы его подрал за это! Навязал крест и мне и ей на шею", — подумал Серпилин с долей сочувствия к этой независимо державшей себя женщине.

Серпилина было нелегко пронять, он верил сдержанным чувствам и сейчас в напряженно звеневшем голосе женщины и в ее глазах читал больше горя, чем если бы она разливалась тут перед ним слезами.

— Да, — сказал он вслух, — мы действительно вместе выходили.

Он говорил медленно, обдумывая тем временем сразу два вопроса: что ей сказать и что ей уже сказали? Сведения о гибели Баранова могли исходить только из уст Шмакова и из тех строевых списков, которые он сдал по выходе из окружения. Но включал ли Шмаков туда какие-нибудь пояснения или не включал и что ей сказали, этой женщине: то, что она говорит, или больше? Пожалели ее, и в самом деле она не знает? Или знает больше того, что говорит, а у него, Серпилина, хочет проверить? Все это было одинаково возможно и не противоречило искренности горя, которое он слышал в голосе женщины.

— Действительно, выходили вместе, и погиб он действительно четвертого сентября. — Серпилин все еще до конца не решил, как говорить с ней, но она услышала еле заметное колебание в его голосе.

— Расскажите мне, пожалуйста, правду, все, как было! Мне это важно, а главное, это хотят знать сыновья, прежде всего старший. Я обещала написать ему на фронт.

Но именно теперь, когда он сказала "скажите всю правду" и снова упомянула о сыне, Серпилин решил не говорить ей правды — ни всей, ни половины, ни четверти.

Он сказал, что встретил ее мужа в конце июля, когда выходил со своей частью лесами из Могилева на Чаусы, что муж ее в условиях окружения, как и некоторые другие командиры, — эту фразу Серпилин выговорил с трудом, хотя она была только частичной ложью, — воевал рядовым бойцом и погиб четвертого сентября, в самом начале боя, разыгравшегося в ту ночь при переходе шоссе. Сам он, Серпилин, не видел, как это произошло, но ему сообщили, что Баранов погиб смертью храбрых... Снова сделав над собой усилие, он сказал это не столько для нее, сколько для ее сына, которому она будет писать на фронт.

— Так что, как видите, к сожалению, мало что могу добавить. У меня было там под командой полтысячи людей, и я не могу помнить все подробности о каждом. Шли мы тяжело, со многими боями и потерями, а в последнем бою, когда уже соединялись, потеряли половину людей. Вам, конечно, от этого не легче, но в живых из нас вообще осталось меньшинство...

— Может быть, вы чего-нибудь не договариваете? — Она испытующе посмотрела на Серпилина.

Сначала ему показалось, что его выдал тон, которым он говорил о Баранове, — но нет, кажется, он сдержался. Потом он подумал: может быть, ее поразило, что муж — полковник — был у него, Серпилина, простым бойцом?

Но, продолжая смотреть ей в глаза, он понял, что правдой было не то и не другое. Просто она знала или угадывала в своем муже что-то такое, что заставляло ее бояться за него. Как видно, она любила его, но при этом боялась: какой он будет там, на войне?

Она надеялась узнать о муже хорошее, для этого и пришла, и в то же время в глубине души боялась узнать плохое. А сейчас, когда Серпилин замолчал, заподозрила, что это плохое все же было и лишь осталось несказанным.

— Может быть, вы все-таки чего-то не договариваете мне? — повторила она.

"Может быть, может быть..." — мысленно сказал он. Но вслух ответил, что нет, он рассказал все, как было, и пусть она напишет об этом сыну.

"Главное все же не она, а сын!" — еще раз подумал он.

На этот раз, кажется, она поверила.

— Я буду писать сыну и сошлюсь на вас.
— Что ж, ссылайтесь, — сказал он.

А про себя подумал: черт его знает, наверное, в этом ненавистном ему Баранове было что-то такое, за что его и сейчас еще любит такая, как видно, хорошая женщина.

Он проводил ее в переднюю и подал шинель. Она поблагодарила и ушла. Когда он вернулся и посмотрел на часы, то увидел, что она не уложилась всего на четыре минуты. Для женщины, пришедшей с тем, с чем пришла она, это был подвиг.

"Да, с характером человек. Так за что же она все-таки любила Баранова? Или, как говорится, ни за что? За просто так?.. Тоже, кажется, бывает..." — подумал он, сам, однако, не представляя себе, как это может быть.

— Уже ушла? — входя, спросила Валентина Егоровна.

Даже то, что Баранова так быстро ушла, не смягчило ее. Она просто решила, что Серпилин сказал этой женщине все, как было, потому она и ушла так быстро.

— Ну как, все ей сказал? — не удержалась она.
— Ничего я ей не сказал! — недовольно ответил Серпилин. Он не хотел больше разговаривать на эту тему. — Сказал, что пал смертью храбрых.
— Не знала прежде за тобой привычки врать, — непримиримо сказала Валентина Егоровна.
— А ты полегче на поворотах! — рассердился Серпилин. — Сын пошел добровольцем на фронт, мстить за отца. Так за кого же прикажешь ему мстить? За труса?
— А разве, кроме как за его дорогого отца, мстить не за кого? Если бы его отец был жив, значит, сыну можно не на фронт, а за Урал ехать? Не согласна!

(К.М. Симонов)


Текст 20 | Сочинение



— Иди, Сашенька! — говорит мне тетя Женя. — Теперь ты...
Я выхожу на сцену. Мое появление вызывает такой хохот зрителей, что я в недоумении останавливаюсь.

— Капот! — слышу я из-за двери трагический шепот тети Жени. — Опусти полы!

Только тут я спохватываюсь, что стою перед зрителями, подхватив со всех сторон руками полы своего злополучного капота, словно собралась переходить вброд ручей! Я поспешно опускаю полы капота и иду вперед. Но бурная веселость в зрительном зале не утихает - вероятно, моя унылая черная фигура очень смешна.

— Похоронная процессия едет!
— Нет, нет! Ксендз в черной сутане!

И тут происходит самая большая беда. Я делаю два шага, чтобы раскланяться и начать произносить "грустным-грустным" голосом свой монолог, но, наступив на свой капот, падаю, растянувшись во весь рост на полу... Смех вспыхивает еще громче! Я упрямо делаю попытку встать снова и пройти расстояние до края сцены, но снова падаю, беспомощно барахтаясь на полу, лежа на животе.

— Как жаба! — восторженно кричит кто-то из зрителей.

Тогда я решаю: не встану! Скажу свой монолог лежа, — какая разница? И, все так же распластавшись лягушкой, я начинаю говорить. Но от волнения и огорчения я перепутываю слова и говорю "грустно-грустно":
— Я — Пецарь Рычального Образа...

Зрители уже не смеются - они стонут, они плачут от смеха!

Мне, конечно, очень хочется заплакать... Но тут я вдруг замечаю среди зрителей моего папу! Он смотрит на меня с тем лицом, с каким он обычно говорит мне: "Ненавижу плакс!" И слезы сразу высыхают на моих глазах. У меня мелькает мысль: уползти со сцены на четвереньках, тем более что иначе я все равно не могу сделать шагу, не спотыкаясь о капот и не падая все снова и снова.

Я смотрю на папу. Это длится секунду или две, но я понимаю, что уползти по-собачьи нехорошо, что раз я взялась сказать какие-то слова, я должна сказать их во что бы то ни стало. Капот мешает мне? А ну его совсем, этот капот! В один миг я расстегиваю пуговицы капота, он остается лежать на полу, я в собственном платье и с пером на голове подхожу к краю сцены, кланяюсь и начинаю говорить, слегка задыхаясь:

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой...

Никто в зале не смеется. Пушкин — это Пушкин. И если не все понимают трагедию бедного рыцаря (я ведь и сама ее толком не понимаю!), то все чувствуют музыку пушкинского стиха.

Почему я вдруг читаю не то, что мне назначено,- не про бедную покойницу Изабеллу, а Пушкина, — не знаю. Может быть, оттого, что я боюсь опять напутать ("Пецарь Рычального Образа"!), а может быть, мне невольно захотелось как бы омыться светлыми струями пушкинской поэзии от всех перенесенных неприятностей и унижений...

Но зрители аплодируют так же непосредственно, как за несколько минут до этого смеялись надо мной.

(А.Я. Бруштейн)


Текст 21



(1)Чехов приходит к нам в детстве и сопровождает нас всю жизнь: так же, как Свифт, Сервантес, Пушкин, Толстой. (2)Это качество гениев.

(3)Детьми нас поражает история рыжей собачки, похожей на лисицу, помеси таксы с дворняжкой (помните смерть гуся, бедного гуся Ивана Ивановича? Помните, помните! То, что потрясло в детстве, - не забывается), и путешествие Белолобого в волчью нору, и ужасный, непоправимый поступок мальчика Ваньки Жукова, который писал письмо «на деревню дедушке», и, конечно, это письмо не дойдет. (4) Это - на заре жизни. (5) Каждая книга открывается, как неизведанный мир, и мир открывается, как книга.

(6) В Чехове необыкновенно не только то необыкновенно простое, о чем он рассказывает, но и сам тон его рассказов. (7) Он разговаривает с нами, как со взрослыми, то печально, то с улыбкой, и никогда ничему не поучает. (8) Вот это особенно приятно.

(9) Потом наступает увлечение Антошей Чехонте, Чеховым «Осколков» и «Будильника». (10) Нет ничего смешнее маленьких рассказиков, где одни разговоры - но какие! (11) Ах, что за удовольствие читать вслух про глупых чиновников, смешных помещиков, жалких актеришек, крестьян с куриными мозгами! (12) А бесчисленные дачники, гувернантки, гимназисты, женихи, кухарки, тетки, городовые, с которыми случаются такие уморительные истории с неожиданными концами! (13) Ведь это смешно, когда ловят налима. (14) Кучер Василий лезет в воду: «Я сичас... Который тут налим?»

(15) Чехов - любимый писатель юности. (16) Он и сам юн, когда создаются эти шедевры юмора, любит шутку, веселье, выдумка его неистощима, он работает упоенно, с блистательной быстротой...

(17) Мы становимся старше, и меняется наша любовь к Чехову. (18)Она меняется всю жизнь. (19) Она вырастает тихо и незаметно, как куст сирени в саду. (20)Уже не «Заблудшие», не «Пересолил» восхищают нас, а поэтичный «Дом с мезонином», грустный и трогательный «Поцелуй», рассказ о даме с собачкой, о доброй Ольге Семеновне, которую все называли душечкой, об учителе Беликове.

(21) А потом нам открывается бескрайний, ошеломляющий простор «Степи», мы угадываем затаенные глубины в «Крыжовнике», в «Мужиках», в «Ионыче», понимаем «Скучную историю», понимаем «Студента».

(22) Нас пленяет театр Чехова.

(23) И ещё остаются его письма, которые можно читать долго, до конца жизни, и до конца жизни будет длиться наше узнавание Чехова. (24)И будет расти, расцветать наша любовь к нему.

(25) Чехов совершил переворот в области формы. (26) Он открыл великую силу недосказанного. (27) Силу, заключающуюся в простых словах, в краткости.

(28) Чехов писал не о человечестве, но о людях. (29) Его интересовало не бытие человека, а жизнь его. (30) Жизнь одного конкретного человека. (31) Он делал эту работу с гениальным изяществом, с непоколебимой смелостью и с великим желанием сделать человека счастливым.

(32) Холодным осенним вечером, у костра, студент Иван Великопольский рассказывает двум крестьянским женщинам историю про то, как Петр предал Христа во дворе первосвященника. (33) Для студента Петр не евангельская фигура, а живой человек, который плачет над своей слабостью. (34) «И исшед вон, плакася горько». (35) Женщины взволнованы рассказом, одна из них, старуха Василиса, тоже заплакала – а ведь какое ей дело до событий, произошедших девятнадцать веков назад? (36) И студент подумал, что «прошлое связано с настоящим неопределенной цепью событий, вытекающих одно из другого. (37) И ему показалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

(38) Так же как студент у костра, Чехов сумел в своем творчестве дотронуться до незримой цепи, связующей поколения, и она задрожала от него, от его сильных и нежных рук, и все еще дрожит, и будет дрожать долго...

(39) В самом деле, разве не удивительно: нам понятны и близки мысли и чувства чеховских героев! (40) Ведь наша страна изменилась неузнаваемо, изменились нравы, быт людей, строй жизни, весь мир, нас окружающий. (41) И однако – как близки, как понятны! (42) Но не щемящая сердце грусть, не безнадежная мечтательность чеховских героев делают их такими близкими. (43) Нас волнует другое. (44) Мы чувствуем исходящий из чеховских рассказов и пьес страстный призыв: «Люди, сделайтесь лучше! Будьте добрее, красивее, чище! Станьте счастливыми!»

(45) Этот призыв к совершенству и счастью, окрыляющий все творчество Чехова, будет волновать людей всегда. (46) Ибо всегда человек будет стремиться стать лучше.

(Ю.В. Трифонов)


Текст 22



Дрессировщик показывает все новое искусство своего слона. Слон бьет в барабан, звонит в колокольчик, жонглирует стулом и проделывает еще много других номеров. Наконец кофейный старичок подходит к краю эстрадки и обращается к зрителям на ломаном русском языке, сильно наперченном буквой «х». Он просит, чтобы одна дама (он произносит «одхин дхама») – «не муж-ч-хин, нет, нет, – дхама, женчин», – чтобы женщина взошла на эстраду, и тогда слон скажет ей «один прекр-х-асный слов»…

Легким движением смуглых рук дрессировщик делает приглашающий жест:

– Сюда, сюда!.. Один женчин!..

Но проходит секунда, две, три – и ни одна «женчин» не выражает желания идти на эстраду. Глаза индийского старика с кофейной кожей становятся грустные, испуганные, в них почти отчаяние. Он беспомощно оглядывается. Ведь срывается, срывается номер!

– Один дама… Один женчин… Сюда!

Это он просит упавшим голосом, почти тихо. Мы с мамой стоим около самой эстрады. И вдруг неожиданно для самой себя я говорю громко, протягивая руки:

– Я… я пойду!

Мама обомлела, она даже не успевает удержать меня хоть за рукав. Старый индиец, просияв, поднимает меня под мышки на эстраду и ставит на стул:

– Нич-х-его… Мерси… Не надо боисся…

Он отдает короткий приказ слону и вкладывает ему что-то в хобот… Слон опускается на передние колени – и протягивает ко мне хобот с букетиком весенних цветов.

Публика аплодирует – ей понравилось.

Старый индиец говорит мне с улыбкой:

– Мой с-х-лон говорить: вы есть самый прек-х-расный дама!

Надо что-то сказать ему – поблагодарить за цветы, – наконец, попрощаться, что ли. Взрослые это умеют – мама бы сказала очень мило все, что нужно… Но я, конечно, этого не умею! Я привстаю и от души целую его в щеку кофейного цвета. И, как всегда, когда волнуюсь, говорю одно вместо другого: не «спасибо за цветы», а «с добрым утром»!

Публика смеется и аплодирует.

Слон и старик уходят с эстрады.

Тут всеобщее внимание переключается на другое: лысый служитель объявляет, что сейчас знаменитая укротительница «мадмазель» Ирма войдет в клетку и покажет высшую школу дрессировки хищных зверей. В заключение чего «мадмазель» Ирма исполнит «смертный номер»: вложит свою голову в пасть льва Альфреда.

Публика спешит к клеткам хищников, чтобы увидеть эти чудеса. Около пустой эстрады остаемся только мы с мамой, да Шабановы, да тот старенький дедушка с внучком, объяснявший маме, что такое «зеберь».

– Леночка… – говорит маме потрясенная, перепуганная Серафима Павловна, – это же… Дорогая моя, это же просто не знаю что! Такая послушная, скромная девочка, и вдруг… Это она в отца, Якова Ефимовича, такая отчаянная растет!

Рита пренебрежительно вздергивает плечом:

– Подумаешь, какая смелая! Я бы тоже пошла на эстраду, но я этого паршивого слона ненавижу: он мою шляпку сжевал! Не хочу иметь с ним дела!

Зоя увлекает мать, тетю Женю и Риту к клеткам хищников: смотреть «смертный номер».

Мама от волнения не может вымолвить ни слова. Она только непрерывно расстегивает и застегивает пуговицу на своей левой перчатке.

– Зачем ты это сделала? – спрашивает она наконец. – Я чуть не умерла от страха! Ну зачем ты это сделала?

– Не знаю… – признаюсь я от души. – Мамочка, не сердись… Такой умный слон! И старичок этот, индиец, стоит, просит: «Один дама… один женчин!», а никто не идет к нему…

Старичок в картузе, держа за руку внука, подходит к маме:

– Вы, мадам, не огорчайтесь… У вас неплохой ребенок растет! Я, знаете, не ученый человек, но я – переплетчик, я читаю много книг, и я кое-что понимаю в жизни! Вот – все тут говорили: «эфиоп», «басурман», а кто его пожалел? Ребенок…

(А.Я. Бруштейн)


Текст 23



(1)Есть на нашей реке такие глухие и укромные места, что, когда продерёшься через спутанные лесные заросли, заполненные к тому же крапивой, и присядешь около самой воды, почувствуешь себя как бы в отгороженном от остального земного пространства мире.

(2)У черёмух выросли до своей величины будущие ягоды. (3)Теперь они гладкие, жёсткие, всё равно как вырезаны из зелёной кости и отполированы. (4)Листья ракиты повёрнуты то своей ярко-зелёной, то обратной, матовой, серебряной стороной, отчего всё дерево, вся его крона, всё, так сказать, пятно в общей картине кажется светлым. (5)У кромки воды растут, наклонясь в сторону, травы. (6)Кажется даже, что дальше травы привстают на цыпочки, тянутся изо всех сил, чтобы обязательно, хотя бы из-за плеч, поглядеть в воду. (7)Тут и крапива, тут и высоченные зонтичные, названия которым здесь у нас никто не знает.

(8)Но больше всех украшает наш замкнутый земной мирок некое высокое растение с пышными белыми цветами. (9)То есть каждый цветок в отдельности очень мал и был бы вовсе незаметен, но собрались цветы на стебле в бесчисленном множестве и образуют пышную, белую, слегка желтоватую шапку растения. (10)А так как его стебли никогда не растут поодиночке, то пышные шапки сливаются, и вот уже как бы белое облако дремлет среди неподвижной лесной травы. (11)Ещё и потому невозможно не залюбоваться этим растением, что едва лишь пригреет солнце, как от белого цветочного облака поплывут во все стороны незримые клубы, незримые облака крепкого медвяного аромата.

(12)Глядя на белые пышные облака цветов, я часто думал о нелепости положения. (13)Я вырос на этой реке, чему-то меня учили в школе. (14)Цветы эти я вижу каждый раз, и не просто вижу, а выделяю из всех остальных цветов. (15)А вот спроси меня, как они называются, – не знаю, почему-то ни разу не слыхал их названия и от других, тоже здесь выросших людей. (16)Одуванчик, ромашка, василёк, подорожник, колокольчик, ландыш – на это нас ещё хватает. (17)Эти растения мы ещё можем называть по имени. (18)Впрочем, зачем же сразу обобщать, – может быть, один лишь я и не знаю? (19)Нет, кого бы я ни расспрашивал в селе, показывая белые цветы, все разводили руками:

– (20)Кто их знает! (21)Полно их растёт: и на реке, и в лесных оврагах. (22)А как называются?.. (23)Да тебе на что? (24)Цветы и цветы, их ведь не жать, не молотить. (25)Нюхать и без названия можно.

(26)Мы вообще-то, я бы сказал, немного равнодушны ко всему, что окружает нас на земле. (27)Нет, нет, конечно, мы часто говорим, что любим природу: эти перелески, и холмы, и роднички, и огневые, на полнеба, летние тёплые закаты. (28)Ну и собрать букет цветов, ну и, конечно, прислушаться к пению птиц, к их щебетанию в золотых лесных верхах в то время, когда сам лес ещё полон темно-зелёной, чёрной почти прохлады. (29)Ну и сходить по грибы, ну и поудить рыбу, да и просто полежать на траве, глядя вверх на плывущие облака.

«(30)Послушай, а как называется трава, на которой ты теперь так бездумно и так блаженно лежишь?» – «(31)То есть как это как? (32)Трава. (33)Ну там… какой-нибудь пырей или одуванчик». – «(34)Какой же тут пырей? (35)Тут вовсе нет никакого пырея. (36)Всмотрись повнимательнее. (37)На месте, которое ты занял своим телом, растёт десятка два разнообразных трав, и ведь каждая из них чем-нибудь интересна: то ли образом жизни, то ли целебными для человека свойствами. (38)Впрочем, это уж вроде как бы непостижимая для нашего ума тонкость».

(В.А. Солоухин)


Текст 24



Антону пришла в голову изумительная идея: создать ТОИВ, то есть Тайное общество испытания воли. Это случилось после того, как нас исколошматили в Дерюгинском переулке. Антон поправился, и мы решили пойти туда снова. Мы — это Антон, Химиус, Морж, Левка Шулепа и я. Но тут встал вопрос о Вадьке Глебове, по кличке Батон, который жил в том переулке. Звать ли его в тайное общество? Когда-то давно он принес в школу белый батон, сидел на уроке, щипал мякиш и угощал желающих. А желающих было много! Кажется, пустяк: притащил батон, который всякий может купить в булочной за пятнадцать копеек. Но вот никто не догадался, а он догадался. И на переменке все просили у него кусочек, и он всех оделял, как Христос. Впрочем, не всех. Некоторым он не давал. Например, тем, кто приносил в школу бутерброды с сыром и колбасой, а ведь им, бедным, тоже хотелось батончика! Этот Вадька Батон долгое время занимал меня как личность немного загадочная. Почему-то многие хотели с ним дружить. Он был какой-то для всех подходящий. И такой, и этакий, и с теми, и с этими, и не злой, и не добрый, и не очень жадный, и не очень уж щедрый, и не то чтобы осьминог, и не совсем оглоед, и не трусливый, и не смельчак, и вроде бы не хитрец, и в то же время не простофиля. Он мог дружить с Левкой и с Манюней, хотя Левка и Манюня друг друга терпеть не могли. Был хорош с Антоном, ходил в гости к Химиусу и к Левке и ладил с дерюгинскими, которые нас ненавидели. Его друзьями были Антон Овчина и Минька Бык одновременно!

Вот и думали: как поступить с ним? Рассказать ли ему нашу тайну? Шулепа был горячий его защитник. Он говорил, что Батон никогда не предаст. Антон тоже склонялся к тому, чтобы Батона принять в ТОИВ, потому что от него могла быть польза. Не помню всех споров и рассуждений, помню лишь то, что тут была главная сласть: решать чью-то судьбу. Годится или не годится для нас. И помню, судьба Вадьки Батона мучила меня особенно. Мне очень не хотелось, чтобы он был принят в тайное общество, но сказать об этом вслух и объяснить причины я не мог. Потому что была замешана женщина. Ну, конечно, в том-то и дело! Соня Ганчук была влюблена в этого невзрачного, неопределенного, не такого и не сякого Батона. Что она в нем находила? Уши торчком, пол-лица в веснушках, редкие зубы, и походка какая-то нескладная, развалистая. Волосы у него были темные, блестящие, зачесанные немного набок и такие гладкие, будто он только что вылез из речки и причесался. Я ничего не мог понять. Но было очевидно для всех: она краснела, разговаривая с ним, норовила остаться в классе, когда он дежурил, задавала ему глупые вопросы и смеялась, когда он пытался острить. Кстати, он не умел острить. В его шутках было больше насмешки, чем остроумия. Он, например, любил поиздеваться над Яриком, отпускал по его адресу ехидные замечания. Ах, может, все это мне только мерещилось с досады! Ведь и Ярик как-то льнул к нему и хотел с ним дружить…

Он был совершенно никакой, Вадик Батон. Но это, как я понял впоследствии, редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко. Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне все, что им подсказывают их желания и их страхи. Никакие всегда везунчики. В жизни мне пришлось встретиться с двумя или тремя этой изумительной породы — Батон запомнился просто потому, что был первый, кому так наглядно везло за никакие заслуги, — и меня всегда поражала окрылявшая их милость судьбы. Ведь и Вадька Батон стал в своей области важной шишкой. Не знаю точно какой, меня это не интересует. Но когда кто-то рассказал про него, я не удивился: так и должно быть! И сто лет назад, когда пятеро мальчишек решали жгучую проблему — посвящать или не посвящать его в свою тайну, — ему, конечно же, повезло. Решили посвятить и принять. Антон сказал, что война с дерюгинскими будет долгая, на изнурение, и нужен свой человек в их стане. Однажды после уроков повели Вадьку Батона на задворки и все рассказали. А он уже что-то подозревал. И было видно, как он обрадовался, когда ему предложили вступить в ТОИВ. Но ответил он… О, это был замечательный ответ! Тогда мы не поняли по-настоящему, прошли годы, прошла жизнь, и, вспоминая, вдруг догадываешься: вот ведь сила никакого характера!

Он сказал, что рад вступить в ТОИВ, но хочет быть вправе когда угодно из него выйти. То есть хотел быть членом нашего общества и одновременно не быть им. Вдруг обнаружилась необыкновенная выгода такой позиции: он владел нашей тайной, не будучи полностью с нами. Когда мы сообразили это, было уже поздно. Мы оказались у него в руках. Помню, задумали новый поход в Дерюгинский переулок и назначили день, но Батон сказал, что день не годится, надо перенести на неделю. Потом еще на неделю, еще на три дня, не объясняя причин, держась таинственно, и мы соглашались. Потому что он был наш, но не до конца и всякую минуту мог выйти из игры. «Если хотите, давайте хоть сегодня, но тогда без меня…» Мы стали бояться, что он предупредит Миньку Быка и вся затея с внезапным захватом переулка рухнет. Чего мы хотели? Просто пройти вверх и вниз Дерюгинским переулком, где увечили и обирали ребят нашего дома. И если нападут, дать отпор. Левка Шулепа обещал взять оружие: немецкий пугач, который бухал, как настоящий револьвер.

Наконец Батон сказал: такой-то день. Мы пошли часов в пять вечера. Когда подошли к Дерюгинскому подворью, увидели на втором этаже в окне бледную рожу Батона, и он нас тоже увидел и махнул рукой. Мы прошли весь переулок, на нас никто не напал. Черная собака не показывалась. Какие-то пацаны, катавшиеся на салазках и на досках с горы посреди мостовой, не обращали на нас внимания. Мы постояли у одной подворотни, у другой, пираты не появлялись — ни Минька Бык, ни Таранька, никто. Шулепа стрельнул в воздух, мы еще немного подождали и ушли. Все были разочарованы. Испытания воли не получилось. Ходили туда еще раза два, но так же безрезультатно. Что случилось? Куда они разбежались? Это так и осталось неизвестным, а может быть, забылось с течением лет. В памяти нет ничего, кроме ощущения досады и странного чувства: будто все это — для нашего неудовольствия и собственного покоя — подстроил Вадька Батон…

(Ю.В. Трифонов)


Текст 25



Все были в сборе. Не было только Барабасика.

— Барабасика не будет: он в госпитале, — сообщил лейтенант Велихов. — Приболел что- то наш Барабасик. Доктор говорит — воспаление.

— Жа-а-аль, — произнёс кто-то в темноте, и я узнал густой протяжный бас Окишева. — Скучно без Яши будет. И сам он страдать станет, если узнает.

— Конечно, очень скучно без Яши, — печальной скороговоркой отозвался Вано, грузин.

Разведчики Рыбачьего полуострова — самой северной точки фронта — отправлялись в ночной налёт на берег, занятый немцами. Маленький рыбачий бот знаменитого североморского десантника — разведчика Петра Велихова был готов к отплытию. Разведчики рассчитывали, пользуясь тёмной полярной ночью, напасть на гарнизон, взорвать склад, уничтожить огневые точки противника, захватить «языков». Велихов с десятком своих десантников уже не раз ходил в такие дела.

Маленький корабль разведчиков снискал большую славу у защитников Рыбачьего полуострова, отрезанного немцами от Большой земли. Его называли «ботик Петра Велихова» и добавляли при этом, что ботик нашего Петра Велихова, правда, не дедушка русского флота, но, несомненно, его внучек...

Велихов занял своё место в крохотной рубке. С моря дул пронизывающий ветер. И от самого Северного полюса до нас ничего не было у ветра на пути... Ночная пустыня Арктики касалась нас своим чёрным ледяным краем.

Прозвучала тихая, вполголоса, команда. Почти бесшумно заработал включённый дизель — выхлопы его были отведены под воду. Дрогнула палуба под ногами — мы отваливали. Но в это мгновение какой-то маленький человек, еле видимый в темноте, прыгнул из берегового мрака.

— Барабасик! Яша! — радостно узнали разведчики, окружая в темноте неожиданного пассажира. — Откуда ты? С неба, что ли, спрыгнул?

— Почему с неба? Вы считали, что Барабасик уже на небе? Оставьте ваши шутки! Я уже здоров. Такой товар не залёживается. Доктор выписал меня вчистую... Товарищ лейтенант, разрешите доложить... — Он вытянулся перед Велиховым, приложив руку к пилотке. — Возвращаюсь по излечении, материальная часть в порядке, настроение бодрое. Прибыл с опозданием, но, как говорили у нас в Мелитополе, лучше поздно, но «да», чем рано, но «нет».

— Погодите, — прервал его лейтенант, — а вы не рано с постели вскочили? Ведь у вас, доктор говорил...

— Хорошенькое «рано», товарищ лейтенант! Что же мне было — дожидаться, когда вы уже без меня до самого мыса дойдёте?

— Ну ладно, ладно, — сказал Велихов, — болтаете много. Пусть Окишев познакомит вас с заданием.

Громоздкий, широколапый, как медведь, Окишев и маленький Барабасик, сев на носу у зенитного пулемёта, негромко разговаривали между собой.

Над морем взошла луна, наполнив пространство глухим свинцовым блеском, и я рассмотрел бледное подвижное, совсем ещё мальчишеское лицо Барабасика, сдвинутую на ухо пилотку и лихорадочно горящие глаза. Барабасик, поёживаясь от холода, с неодобрением смотрел прямо на луну.

— Что вы скажете, шарик опять вышел на полную мощность! Просили мы, чтоб он светил на нас в эту ночь? Фрицы же увидят нас, как в хорошем кино...

Большая волна ударила в борт и обдала нас с ног до головы ледяными брызгами. Все вскочили, отворачиваясь от холодных шлепков воды.

— Но, но, — прикрикнул на волну Барабасик, не трогаясь с места, — нельзя ли поосторожнее? Тут же публика.

— Ох, чудак этот Яшка, его ничего не берёт! — говорили, тихо смеясь в темноте, разведчики, и каждый норовил ближе подсесть к шутнику.

А Барабасик уже мурлыкал тихонько, про себя, какую-то песенку: «На пароходе я плыла в Одессу морем раз... Погода чудная была, вдруг буря поднялась...»

— Отставить пение! — негромко приказал Велихов. — Разговорчики прекратить. Товарищ Барабасик, довольно вам травить, соблюдайте тишину.

Но Барабасик всё же успел рассказать мне шёпотом, пока мы шли к неприятельскому берегу, что его мать и младшего брата немцы расстреляли в Крыму и фрицы будут помнить его, Якова Барабасика. Он уже тринадцать раз ходил к немцам в тыл, и ещё не таких он им дел наделает! Большие глаза его мрачно блеснули при этом, и он пощупал матросский нож, висевший на поясе.

Мы подходили к вражескому мысу.

— Воображаю, сколько здесь фаршированной рыбы! — шепнул Барабасик.

— Почему фаршированной, Яша? — спросил Вано, уже предвкушая остроту.

— Почему фаршированной? А потому, что здесь уже много фрицев к рыбам на закуску отправлено. Так что тут каждая рыба заранее уже нафарширована фрицем.

Но вот все застыли в тщательно оберегаемом молчании. Ботик наш нырнул в синий мрак тени, которую отбрасывали скалы мыса. Двигатель заработал ещё тише. Мы подходили. Велихов знаком приказал готовиться к высадке.

Прошла минута. Другая. Бот остановился совсем. На скалы были бесшумно спущены сходни, и тут я увидел, что Яков Барабасик рывком расстегнул ворот на груди: под курткой оказалась полосатая фуфайка — матросская тельняшка «морская душа».

— А ну, — почти неслышным шёпотом произнёс Барабасик, — а ну, ребятки... Как у нас в двадцатом году пели: «Нет ни папы, нет ни мамы... Тридцать, сорок и четыре... Севастополь, Симферополь, Крым, Одесса, Мелитополь...» Даёшь ходу!

И, едва дождавшись команды, с ножом-бебутом в одной руке, с гранатой в другой, минуя сходни, он прыгнул с борта в чёрную, обжигающую морозом воду у берега.

Сначала всё было тихо. Немцы не заметили нас. Велихов выбрал хороший момент для высадки, дождавшись, когда луна зашла за облако. Барабасик в темноте добрался вместе с пятью товарищами до блиндажа, прыгнул сзади на часового, зажал ему рот, ударил ножом и, перешагнув через упавшего, ворвался первым внутрь землянки. Там, в блиндаже, произошла молчаливая и жестокая схватка. Немцы не успевали даже вскрикнуть со сна. Пятеро из них были мгновенно убиты. Троих с заткнутыми ртами погнали к боту. Но в соседней землянке проснулись. Солдаты выбегали в одном белье, стреляли во все стороны из автоматов, припадая за камни. Взвились тревожные ракеты. Откуда-то из-за скал ударили по нас миномёты. В воде, возле самого борта, визжа и рыча, взметнулись кипящие пенные столбы. Надо было уходить.

На берегу грохнули четыре мощных взрыва. Багровые зарницы пронизали ночь. С шумом осыпались камни. Это разведчики гранатами подорвали склад боеприпасов, рванули мины под береговыми орудиями.

Дело было сделано. Отстреливаясь, разведчики спешили к боту, на котором был уже запущен двигатель. Двоих наших раненых принесли на руках товарищи. «Языков» уложили в трюме. Теперь все были на борту. Можно было уходить. Но опять не оказалось Барабасика.

Окишев, Вано и ещё один разведчик, проклиная Барабасика и его вредный характер, из-за которого вечно всем одно беспокойство, кинулись на поиски пропавшего.

Разрывы мин слепили и оглушали нас. Осколки в двух местах продырявили рубку нашего кораблика.

Вдруг Велихов закричал:

— Вот он, чертяка!

И при свете луны мы увидели маленькую фигурку Барабасика. Он вёл огромного полураздетого обер-лейтенанта. Барабасик подгонял его сзади, тыча рукояткой ножа в поясницу:

— А ну, ходи веселее, не играй на моих нервах, не действуй мне на характер!

Когда мы были уже далеко в море и луна, спрятавшаяся было за набежавшие тучи, снова растворила в своём зеленоватом свечении мрак полярной ночи, я заметил, что грудь и лицо Барабасика залиты кровью.

— Вы ранены?

— А, чистый пустяк! — заворчал он. — Это большею частью даже не моя кровь. Это я там в землянке у них... замарался...

Внезапно он замолчал, пошатнувшись, и быстро присел на палубу. Я наклонился к нему. Меня обдало горячечным жаром, исходившим от него. Он был совершенно болен, наш Барабасик!

Первым, кого мы увидели на своём берегу, был негодующий врач. Он накинулся на нас и на Барабасика, который сам уже не мог стоять на ногах от слабости. И мы узнали, что Барабасик просто-напросто удрал из госпиталя, услышав, что разведчики собрались без него в поход.

На следующее утро вместе с Велиховым, Окишевым и Вано мы отправились в госпиталь навестить Барабасика. Мне захотелось узнать у моряков-разведчиков некоторые подробности о Барабасике.

— Он наш, кавказский, — убеждённо сказал мне Вано. — С Чёрного моря.

— Кто это его тебе на прописку дал, — возразил Окишев, — когда он из наших краёв! Хоть, может, и не природный, да на строительстве работал у нас, в Сибири.

— Там разберёмся, кто и откуда, когда после войны домой поедем, литеры на проезд будем брать, — проговорил лейтенант Велихов. — Пишите, в общем: парень-герой, рождения тысяча девятьсот двадцатого года, родом из наших, комсомольского племени, североморского звания...

(Л.А. Кассиль)