Сочинение по тексту М.И. Цветаевой

(1)Когда вместо желанного, предрешённого, почти приказанного сына Александра родилась я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере, будет музыкантша». (2)Когда же моим первым, явно-бессмысленным и вполне отчётливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила: «Я так и знала», — и тут же принялась учить меня музыке. (3)Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чём. (4)Слух — от Бога». (5)Так это у меня навсегда и осталось, что я — ни при чём, что слух — от Бога. (6)Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия, раз слух — от Бога. «(7)Твоё только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить», — говорила мать поверх моей четырёхлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. (8)Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и твёрже поступали. (9)Разъяснять ребёнку ничего не нужно, ребёнка нужно заклясть. (10)И чем темнее слова заклятия, тем глубже они в ребёнка врастают, тем непреложнее в нём действуют.

(11)С роялем я тоже сошлась сразу. (12)У меня оказалась на удивление растяжимая рука. «(13)Пять лет, а уже почти берёт октаву, чу уточку дотянуться! — говорила мать, голосом вытягивая недостающее расстояние, и, чтобы я не возомнила, — впрочем, у неё и ноги такие!» (14)Кроме большой руки, у меня оказался ещё «полный, сильный удар» и «для такой маленькой девочки удивительно одушевлённое туше», которое звучало, как бархат.

(15)Когда два года спустя после меня родилась Ася, мать сказала: «Ну, что ж, будет вторая музыкантша». (16)Годы шли.

(17)Ася на рояле играла ужасно — совершенно фальшиво, но, к счастью, так слабо, что уже из смежной гостиной ничего не было слышно. (18)Рука была крохотная, удар — мимовой, а туше — мушиное. (19)Всё же вместе, когда доходило до уха, резало его, как бритвой мочку.

— (20)Значит, в Ивана Владимировича, — сокрушённо, но уже смирившись, говорила мать, — у него на редкость никакого слуха (21)Впрочем, у Асеньки как будто слух есть, и если бы можно было расслышать, что она поёт, может быть, и было бы верно? (22)Но почему она на рояле так фальшивит?

(23)Мать не понимала, что Ася за роялем, по малолетству, просто невыносимо скучает и только от собственного засыпания берёт мимо нот, как слепой щенок — мимо блюдца. (24)Игра была не только плачевная, но и слёзная, с ручьями мелких грязных слёз и нудным комариным: и-и, и-и, и-и, от которого все в доме, даже дворник, хватались за голову с безнадёжным возгласом: «Ну, завела!»

(25)И именно потому, что Ася играть продолжала, мать внутри себя от её музыкальной карьеры с каждым днём всё безнадёжнее отказывалась, всю свою надежду вымещая на большерукой и бесслёзной мне.

(26)О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с «Ундинами», с «Джэн Эйрами», с «Антонами Горемыками», с презрением к физической боли, с одним против всех, с одним — без всех, точно знала, что не успеет, так вот — хотя бы это, и хотя бы ещё это, и ещё это, и это ещё... (27)Чтобы было чем помянуть! (28)Чтобы сразу накормить — на всю жизнь! (29)Как с первой до последней минуты давала — и даже давила! — не давая улечься, умяться (нам успокоиться), заливала и забивала с верхом — впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание, как в уже не вмещающий сундук, нечаянно или нарочно?

(30)Забивая вглубь самое ценное для дольшей сохранности от глаз, про запас, на тот крайний случай, когда уже «всё продано», и за последним — нырок в сундук, где, оказывается, ещё — всё. (31)Чтобы дно в последнюю минуту само подавало.

(32)О, неистощимость материнского дна, непрестанность подачи! (33)Мать точно заживо похоронила себя внутри нас — на вечную жизнь. (34)Как уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость. (35)И какое счастье, что всё это было не наука, а Лирика — то, чего всегда мало, дважды мало, как мало голодному всего в мире хлеба.

(36)Мать не воспитывала — испытывала: силу сопротивления, подастся ли грудная клетка? (37)Нет, не подалась, а так раздалась, что потом — теперь — уже ничем не накормишь, не наполнишь. (38)Мать поила нас из вскрытой вены Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей.

(39)После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. (40)Знала ли мать обо мне — поэте? (41)Нет, она шла ва-банк, ставила на неизвестное, на себя — тайную, на себя — дальше, на несбывшегося сына Александра, который не мог всего не мочь.

(По М.И. Цветаевой*)

* Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) — русская поэтесса Серебряного века, прозаик, переводчица.